Православие и Культура - [78]

II.

Въ яркой книгѣ проф. Кутшебы русская и польская культура стоять какъ Ариманъ и Ормуздъ, какъ Чернобогъ и Бѣлобогъ, другъ противъ друга; онѣ такъ рѣзко очерчены и противоположны, что взаимныя вліянія между ними едва ли возможны. Интереснаго вопроса о взаимодѣйствіи культуръ проф. Кутшеба едва коснулся въ заключеніи своей книги.

Но вопросъ о взаимныхъ вліяніяхъ — главное содержаніе сборника статей проф. Здѣховскаго. Основная посылка его приблизительно та же. Восточная темная русская душа — антитеза западной, свѣтлой польской душѣ. Но къ ужасу своему онъ замѣчаетъ, что между ними нѣть непроходимой пропасти, что русская душа все сильнѣе и пагубнѣе вліяетъ на польскую душу; по поводу этого «растлѣвающаго вліянія Востока» авторъ и счелъ нужнымъ бить въ набатъ.

Самое страшное въ русской душѣ для Здѣховскаго ея максимализмъ, очаровавшій Польшу.

Стремленіе къ абсолютному совершенству во что бы то ни стало — вотъ, сущность русскаго максимализма. Проявленіе его авторъ видитъ въ трехъ областяхъ: въ области морали (въ этомъ очарованіе русской литературы), въ области общественной (стремленіе къ осуществленію рая земного, питающее русскую революцію) и въ области политической (гдѣ догматъ всемірной самодержавной имперіи руководилъ русской политикой). «Съ этихъ трехъ сторонъ максимализмъ произвелъ натискъ на польскую душу, стремись ее обольстить и растлитъ»… (р. VI).

Эту страшную опасность Здѣховскій, по собственнымъ словамъ, почувствовалъ еще въ 1911 — 12 году. И самая ранняя изъ статей его сборника: «Нѣсколько мыслей надъ гробомъ Столыпина» посвящена политическому максимализму Россіи — ея націонализму, для характеристики котораго Здѣховскій не находить достаточно рѣзкихъ словъ. Полное нравственное одичаніе — вотъ, по его мнѣнію, сущность русскаго политическаго максимализма, воплотившагося въ двухъ крайностяхъ: въ реакціонномъ націонализмѣ и во все уничтожающемъ духѣ бунта и революціи. И цитируя слова О. Шарапова о томъ, что «Россія—прогрессивный паралитикъ, лишенный надежды на выздоровленіе», Здѣховскій предрекаетъ, что Россія сыграла уже свою политическую роль: она создала государство, которое разлагается на нашихъ глазахъ и превратится въ хаосъ (это писано въ 1911 г.). Если есть что цѣнное въ русской культурѣ, то это не ея государственность, а исканія русской религіозной души, въ своемъ максимализмѣ взыскующей царства Божія.

Задачѣ опредѣлить основныя черты русской религіозности посвящена вторая статья сборника: «Антиноміи русской души» (1916 г.). Она почти цѣликомъ состоитъ въ изложеніи извѣстной статьи Н. А. Бердяева: «Душа Россіи». Въ рѣзкихъ утвержденіяхъ и антитезахъ Бердяева Здѣховскій съ удовольствіемъ видитъ полное подтвержденіе своей любимой мысли о максимализмѣ русской души. Въ извѣстной, жуткой противорѣчивости своей Россія — «самая государственная… и самая безгосударственная страна въ мірѣ», самая націоналистическая и наиболѣе стыдящаяся своей національности. Россія — страна безграничной свободы духа, странничества и исканія Божьей правды — и страна неслыханнаго сервилизма и покорности, консерватизма.

Въ своихъ гигантскихъ размахахъ русскій духъ устремленъ къ послѣднему и окончательному, къ абсолютному во всемъ, къ абсолютной свободѣ и абсолютной любви.

Отсюда бездарность его въ созданіи средней культуры. «Такъ какъ царство Божіе есть царство абсолютнаго и конечнаго, то русскіе легко отдаютъ все относительное и среднее во власть царства. Діавола. Русскій духъ хочетъ священнаго государства въ абсолютномъ и готовъ мириться со звѣринымъ государствомъ въ относительномъ. Онъ хочетъ святости въ жизни абсолютной, и только святость его плѣняетъ, и онъ же готовъ мириться съ грязью, съ низостью въ жизни относительной.»[62]

Исходя изъ этихъ предпосылокъ Бердяева, Здѣховскій даетъ интересныя сопоставленія русскаго и польскаго мессіанизма. Для обоихъ народовъ религіозный мессіанизмъ является однимъ изъ значительнѣйшихъ духовныхъ теченій. «Но менѣе апокалиптическій, польскій мессіанизмъ не порывалъ съ дѣйствительностью, хотѣлъ держаться земли, былъ въ сущности перестановкой нашихъ надеждъ изъ ближайшаго будущаго въ неопредѣленную даль. Въ нашихъ мечтахъ и надеждахъ мы старались или стоять на твердой почвѣ (Товянскій, Мицкевичъ, Цѣшковскій), или переносили ііхъ въ горній міръ, чтобы, свѣтя намъ оттуда, эти мечты были стимуломъ для усилій въ достиженіи общей цѣли (Красинскій, Словацкій).

Въ сравненіи съ нашимъ мессіанизмомъ, русскіе мессіанисты менѣе реальны и болѣе логичны. Они ждутъ космическаго преображенія земли и человѣка. Съ этой точки зрѣнія нашъ мессіанизмъ скученъ для русскихъ — когда онъ ступаетъ по землѣ, безсодержателенъ — когда онъ взлетаетъ надъ землею; онъ не нашелъ у нихъ ни симпатій, ни отголосковъ; они хотятъ оставаться на землѣ, но до глубины преобразить эту землю.»[63]

Но этотъ подвигъ, это чудо неосуществимо на землѣ. Потому русская душа, въ своемъ стремленіи къ святости, къ чуду становится пассивною, созерцательною, такъ легко опускаетъ крылья въ борьбѣ со зломъ внѣшняго міра. «Принципъ: все или ничего. обычно въ Россіи оставляетъ побѣду за н и ч ѣ м ъ». «Всякій человѣческій идеалъ совершенства, благородства, чести, чистоты, свѣта представляется русскому человѣку малоцѣннымъ, слишкомъ мірскимъ, средне–культурнымъ. И колеблется русскій человѣкъ между началомъ звѣринымъ и ангельскимъ, мимо начала человѣческаго. Для русскаго человѣка характерно это качаніе между святостью и свинствомъ. Если нельзя быть святымъ, то не такъ уже важно, быть ли мошенникомъ или честнымъ.»