Православие и Культура - [15]

2.

Какъ же должны мы мыслить содержаніе православной культуры?

Настоящій отвѣтъ на этотъ вопросъ можетъ быть данъ лишь творческимъ построеніемъ системы культуры на началахъ Православія. Пока мы переживаемъ лишь историческій прологъ къ этому, дѣло идетъ лишь объ идеѣ православной культуры въ ея основныхъ чертахъ.

Дѣло, конечно, идетъ объ оцерковленіи всей культуры. Христосъ есть «Истина, Путь и Животъ » — и свѣтъ Христовъ долженъ просвѣтить все и всѣхъ, долженъ осіять весь натуральный порядокъ, преображая и одухотворяя его. Царство Божіе и е устраняетъ натуральная міропорядка, но преображаетъ его, извнутр^ аго освѣщая и про' зѣщая, — оно вростаетъ въ этотъ натуральный міропорядокъ, ибо предполагаетъ свободное обращеніе человѣческой души, всего человѣчества (какъ космическаго центра, какъ истиннаго микрокосма) къ Богу. Тайна преображенія міра, искупленнаго страданіями и смертью Спасителя, просвѣтленнаго Его свѣтлымъ воскресеніемъ, уже свободнаго, благодаря этому, въ своихъ метафизическихъ глубинахъ отъ власти «князя міра сего», — тайна преображенія міра, строительства Царства Божія связана съ тѣми «встрѣчами» человѣческой души съ Богомъ, которыя съ обѣихъ сторонъ рѣшительно чужды началу внѣшнему, началу необходимости. Благодать Божія, на насъ изливающаяся, исходитъ изъ глубинъ свободы, глубочайшимъ образомъ она чужда той «необходимости» въ Богѣ, о которой яснѣе другихъ говорилъ Спиноза, которая находитъ свое полное выраженіе во всякомъ м а г и з м ѣ.[3]) Благодать Божія изливается на насъ, какъ выявленіе любви Божіей къ намъ, изъ Существа Божія, но не по необходимости, ибо Богъ есть Высочайшая Свобода. Но такой же актъ свободы, такое же внутреннее, изъ глубины существа нашего исходящее движете — должно быть и со стороны человѣка. Дѣйствіе благодати Божіей не ограничено человѣческой свободой, но та наша «встрѣча» съ Богомъ, которая вводитъ насъ въ строительство Царства Божьяго, непремѣнно покоится на актѣ свободы, на внутреннемъ и глубокомъ, а не внѣшнемъ и не поверхностномъ обращеніи къ Богу. Церковная жизнь, какъ сложилась она исторически въ Православіи, дышетъ духомъ христіанской свободы, только ее ищетъ, только на нее полагается, — и въ этомъ Православіе не отошло отъ благовѣстія Христа и Его Апостоловъ. Духъ Православія, — я не говорю о внѣшней церковно–исторической дѣятельности, которая и въ Православіи не разъ была полна ошибокъ и забвенія благовѣстія Христова, хотя никогда не выдавала своихъ ошибокъ за истину, — духъ Православія есть духъ свободы во Христѣ, свободы со Христомъ. Вѣрное духу Христову, Православіе никогда не отвергало натуральнаго міропорядка, натуральныхъ его основъ, — оно не знаетъ того «тушенія» плотью, которое наложило такую печальную печать на католическое духовенство, не знало того рѣзкаго противоположенія натуральнаго и благодатнаго, которое нашло свое яркое выраженіе у блаж. Августина въ его «Бе сіѵііаіе Беі». Міръ христіанскій такъ сильно обособляется здѣсь у блаж. Августина, что искажается самая перспектива историческаго дѣйствованія: по нашему же православному сознанію, весь міръ и его натуральныя основы не должны быть устранены, а лишь должны быть освящены и просвѣщены въ Богѣ. Востокъ не побоялся рецепціи идей, выработанныхъ языческимъ міромъ, ибо понималъ синтетическую задачу христіанства, задачу собиранія міра во Христѣ, спасенія, а не отверженія его. Конечно, Православіе никогда не теряло сознанія того, что во Христѣ «новая тварь», но понимало это новое рожденіе «въ Духѣ», какъ внутреннее просвѣтленіе; восточное христіанство, — при томъ аскетическое, монастырское не менѣе, чѣмъ «свѣтское», — принимало м і р ъ: уходя отъ міра въ порядкѣ аскетической работы надъ собой, восточное монашество оставалось чуждо гностическому «тушенію» всякой плотью — индивидуальной, національной, исторической. Если средневѣковая культура на Западѣ была несомнѣнно церковной, то не слѣдуетъ забывать, что она не опиралась на свободное раскрытіе всѣхъ силъ въ творчествѣ, что она покоилась на внѣшнемъ авторитетѣ учащей Церкви и безусловномъ подчиненіи ему. Въ этомъ смыслѣ средневѣковая церковная культура рѣшительно уже неповторима. Могутъ быть эпохи разочарованія въ разумѣ, эпохи самаго крайняго ирраціонализма и мистицизма, но уже нельзя лишить христіанское человѣчество духа свободы, нельзя заставить отказаться отъ творчества и активности.

Востокъ не зналъ и конечно никогда не будетъ знать того типа церковной культуры, который былъ возможенъ въ средніе вѣка на Западѣ, — онъ просто неосуществимъ на Востокѣ, ибо всякое стѣсненіе творческой активности просто приведетъ къ упадку церковной жизни, но не дастъ той своеобразной психологіи, какая царила на Западѣ въ средніе вѣка. Суть здѣсь въ томъ, что для восточно–православнаго умонастроенія совершенно чуждо гнушеніе натуральнымъ бытіемъ. Даже борьба съ плотью, принимавшая здѣсь порой исключительныя формы, никогда не вытѣсняла въ сознаніи христіанскаго Востока идеала «обоженія» (θ–έωσις).

Національная «плоть», наличность національныхъ группъ никогда не отвергалась на Востокѣ, хотя идеалъ единства церковнаго былъ тамъ не менѣе силенъ и глубокъ, чѣмъ на Западѣ, — только онъ понимался какъ идеалъ внутренняго, а не внѣшняго единства. Внѣшній унитаризмъ, отъ котораго донынѣ не можетъ и не хочетъ освободиться Римъ, органически былъ чуждъ Востоку, съ его обиліемъ автокефальныхъ церквей, съ его благословеніемъ національнаго своеобразія. Не отбрасываетъ Востокъ въ своей церковной жизни національный моментъ, а чтитъ и одухотворяетъ его. — Не гнушался христіанскій Востокъ и исторической плотью, не устранялъ ее, не стремился теократически замѣнить организацію политической жизни, или овладѣть ею, — но извнутри перерабатывалъ, извнутри стремился одухотворить политическую жизнь, не разъ впадая при этомъ въ рабское положеніе въ своей церковной жизни, никогда однако не теряя своей внутренней свободы, не теряя духа свободы. Вопросъ объ отношеніи Православія къ государству, къ политическимъ формамъ, конечно, очень сложенъ, но если взятъ исторію православныхъ странъ въ цѣломъ, съ полной ясностью выступаетъ позиція Православія: оно легко прирастаетъ къ той или иной политической формѣ, — черезъ свои молитвы о власти, черезъ эту глубокую вѣру въ возможность и нужность преображенія натуральнаго бытія путемъ его христіанизаціи. Но въ то же время Православіе не видитъ въ государствѣ единственной эмпирической силы, оно вѣруетъ, въ свою силу и потому принципіально благожелательно ко всѣмъ формамъ политической жизни: все это лишь ступень въ организаціи общества, а не его неизбѣжная и неустранимая форма. Вотъ отчего Православіе не стремится овладѣть политической властью — что такъ глубоко «испортило» католичество; Православіе и не поклоняется государству, не склоняется передъ нимъ такъ, какъ это мы видимъ въ протестантизмѣ. Ни теократія ни религіозная нейтральность государства не влекутъ къ себѣ Православіе: ему чуждъ и одинъ и другой путь. Не входя ближе въ анализъ этого тонкаго и труднаго вопроса, скажу еще нѣсколько словъ объ отношеніи Православія къ самодержавію, идеалъ котораго (говорю объ и д е а л ѣ, а не объ исторической дѣйствительности самодержавія) былъ созданъ при глубокомъ вліяніи церковныхъ настроеній. Скажемъ прямо: пока эти церковныя настроенія сильны, они неизбѣжно увлекаютъ церковно–политическую мысль, въ ея исканіяхъ, на тотъ же путь, хотя никакой принципіальной связи между Православіемъ и самодержавіемъ (какъ это настойчиво утверждалъ Д. С. Мережковскій) вовсе не суще: ствуетъ. Суть того замысла, который легъ въ основу и д е а л а самодержавія и который дѣйствуетъ у многихъ и донынѣ, заключается въ томъ, что изъ всѣхъ натуральныхъ формъ политической жизни внутреннему вліянію Церкви больше всего поддается та, гдѣ личность главы государства наиболѣе свободна въ своемъ творчествѣ. Христіанизація политической жизни идетъ черезъ вліяніе на всѣхъ ея участниковъ, но тамъ, гдѣ глава государства пользуется достаточной свободой въ своемъ творчествѣ, тамъ церковное воздѣйствіе на него скорѣе всего и легче всего можетъ вліять на христіанизацію жизни: самодержавіе, въ которомъ царь связанъ въ своей активности лишь морально, открываетъ, согласно приведенной идеологіи, наибольшій просторъ для воздѣйствія Церкви, черезъ личность царя и его совѣсть — на весь государственный укладъ. Чтобы понять это, нужно учесть, что, не признавая религіозной нейтральности государства, Церковь не можетъ не искать лучшихъ способовъ вліянія на развитіе государственной жизни въ сторону христіанскаго идеала, — но въ то же время Церковь не стремится завладѣть властью и не можетъ навязывать жизни ничего своего, но сростается со всякой политической формой. Были православныя республики, были и православныя монархіи, и вездѣ Церковь искала и будетъ искать, — черезъ совѣсть личности, — преображенія натуральнаго историческаго бытія. Церковь не можетъ встать въ нейтральное отношеніе къ государству именно потому, что она свободна отъ историческаго докетизма, — но Церковь вовсе не вмѣшивается, не должна вмѣшиваться въ развитіе государственности, какъ эмпирическая сила. Церковь дѣйствуетъ извнутри, черезъ внутреннее преображеніе личности. Вотъ почему идеалъ самодержавія, дающаго наибольшую свободу личности главы государства, въ этомъ смыслѣ наиболѣе могущаго воспринимать, черезъ личность царя, черезъ его совѣсть, вліяніе Церкви, казался ей наиболѣе подходящимъ въ цѣляхъ грядущей христіанизаціи всей жизни. Но если самодержавіе сбрасывается ходомъ жизни, логикой историческаго процесса, — Церковь приметъ новый порядокъ для той же неустанной работы надъ преображеніемъ натуральнаго порядка въ благодатный. Русское самодержавіе не удалось — но меньше всего по винѣ Церкви, и въ этомъ конечно лежитъ психологическій корень того, что идеалъ самодержавія не изжитъ нашей Церковью. Но кто учтетъ съ другой стороны тѣ огромные психологическіе сдвиги, которые произошли въ нѣдрахъ русской жизни, въ нѣдрахъ русской церкви? Для Православія во всякомъ случаѣ существеннымъ является одно: не стремясь къ захвату власти, Православіе и не отгораживается отъ власти, но ищетъ ея одухотворенія и преображенія ея. Напряженно и глубоко живя идеаломъ оцерковленія всей жизни, Востокъ не гнушался натуральнаго историческаго движенія, исторической плоти, не стремился внѣшне подчинитъ себѣ ее, но искалъ путей внутренняго ея преображенія. И такъ — всегда и во всемъ: благовѣстіе Христовой свободы сохранилъ христіанскій Востокъ, его несетъ онъ міру, къ нему призываетъ. Внутри самой церковной жизни на Востокѣ никогда не угасало сознаніе соборности, не забывалась ея идеологія: того чудовищнаго подавленія церковной активности внѣ іерархіи, которое мы видимъ на западѣ и во имя возстановленія которой дѣйствовала реформація, — не знаетъ христіанскій Востокъ. Высоко цѣня свою іерархію, любя и почитая ее, христіанскій Востокъ никогда не забывалъ, что субъектомъ церковной жизни (въ ея эмпирической сторонѣ) является не іерархія, а весь «церковный народъ». Церковь есть живой и живущій организмъ, а не юридически организованный институтъ, Церковь живетъ и живится любовью и только любовью, — и отсюда уже опредѣляются отношенія отдѣльной личности къ Церкви и ея голосу, ея органамъ. Какъ бы ни складывалась, въ разныя историческія эпохи, «практика» церковной жизни на Востокѣ, но для вѣрующаго сознанія всякія уклоненія отъ духа соборности, обращеніе къ внѣшней власти и принужденію, всегда были неправдой и уклоненіемъ отъ Духа Христова.