Прабкино учение - [26]

А у розового кустика Дед Мороз Красный Нос притулился. «Мне спать велено, Метелица-Молодуха заплясала со Стрибом. Тепло стало. Вот и я погреюсь!» А Три Бабы во дворе разговор еще вели: «Ложатся люди спать теперь. Вот и Нов-Год видели. Пошло теперь к Весне-Красавице, от Рождества к Пасхе Коло повернулось». И Крышень будто подрос, а свет в руке его будто ярче, и вышел к нему Стар-Велес, сел у ног, заиграл на гуслях да на сосульках песенку про то, как скоро пчеле гудеть, садам цвести.

И тихо-тихо стало на селе. Заснул народ, отпраздновавши Нов-Год, а Домовой с Овинником, Птичем, Конюшим, Погребником по двору пошли, Жучку искать, чтоб не спала, хозяйское добро берегла.

И в небе, Млечной Дорогой Свят-Микола с Филипповкой шли — все выше, выше, петлями едут, к Раю пробираются, и светит им Свет Разума, Божье Слово, Христос, с земли, Родившийся, и светит Предвечный в небе. Смотрят они то вниз, на людей радуются, то вверх, на Рай смотрят, Сиринов слушают, Ангелов Божьих летающих, Серафимов и Херувимов. И Бог Отец тысячами звезд небо украсил, зажег. Метелица со Стрибом улеглись. Снег перестал падать. Мороз Красный Нос проснулся, яблоню тронул. Заскрипела яблонька, застонала: «Не трогай меня, молодую!» А тут Заря встала, пошла коров доить, молоко сливать в жбаны, по Дороге Млечной несет, да пролила, а Молоко то тысячами звезд светится. И вдруг Генварь пошел по дворам людей будить:

«Вставайте, православные! С Новым Годом вас, с Новым Счастьем!»

Все проснулись, стали умываться, одеваться, Богу молиться, и только одна яблонька плакала, тронул Мороз в ночи ветку ее молодую, треснула корочка на ней.

КОСТРУБИЦЯ

Карпаты — горы дикие, лесистые, дремучие, такие же там и люди. Когда наша рота заняла позицию по склону горы, а сами мы влезли на нее и глянули кругом, оказалось, что справа и слева лесина, болота, непроходимые обрывы, вперед не пробраться, а назад и того меньше. Зажили мы там забытые всеми, и еще, за нами, в колыбе[74] -землянке, старый русин, дед в бородище до пояса, тулупом замотанный, в плетенных сыромятках. Мы жили и он жил. Бог весть, чем питался, если не считать наших харчей. Последних и нам перепадало мало, особенно зимой либо в распутицу. Сбросят хлеб в мешках с воздуха, что поймаем, то и наше. Иной раз и мы австрийскими сосисками баловались. Покружит ихний аэроплан, мы не стреляем, он и бросит поклажу. Всякий раз и деду выделяли часть. Курил он собственный крепчайший самосад, но не брезговал ни нашей махоркой, ни венгерскими «виржинками». Звали его Дедом Иваном. Говорил он на странной смеси древних изречений, славянских, русских, венгерских слов, и остальное объяснял жестами. Часто, насидевшись на тычке, где был наш наблюдательный пункт, шел я к Деду, пил с ним чай, курил, расспрашивал, слушал.

Чего только не знал он! И старые легенды, повести, погадки, и древние истории, случаи, поверья, пословицы, приметы, и всяческое сокровенное знание. Когда в небе летом тучка сизая вставала, на Крыжан-Гору плыла, Дед Иван говорил: «Перунко загремит!» И правда, через час сверкала молния, гремел гром, лил дождина. Дед никогда иначе и не звал его как «Даждь иде!» Иной раз еще и добавит: «Иди, иди, милый, иди, родной Дажде! Земля тебе жажде![75]» А то шепчет: «Слава тебе, Сонечку нашему! Светишь, греешь, про доброго, злого, про всякого! А мы тебе и не разумеем. Прощо на всех светишь? — вздохнет и добавит, — коли б и мы тако робили!.. И была бы земе нашя раем!.. Ох, Боже наш, слава Тебе, Иисусе, Матко Божа, Иосифе! А ты, Дажде, иди себе на траву зелену, на грибы лесовые, тай нас не забудь! А пускай росте[76] мята-рута, а барвинок синий, а трава-цитрунка, а всяк корень добер». И сидишь возле него, чувствуешь, что рядом с древностью сидишь, что не таким кажется мир ему, как тебе, что иного, самого старого корня он. Деду Ивану мир живым представлялся. «Трава живет, любит, страдает и древо всяко, а Дуб, так то ж Перун, Грим,[77] а самого Бога древо! И стари люде говорили, что из Дуба и Крест Святой срубили, когда Пана Иисуса крыжовали[78]», — посмотрит на дуб и перекрестится. Солдаты смеялись: «Пеньку дед молится!» — «Не пеньку, — отвечал он, — а Древу Крыжному, на каком Господь наш распят был! А смеешься над дедом, гляди, чтоб дед над тобой не посмеялся! Разное на свете случается. Бывает, что из смеху тебе же посмеяние выйдет». И таким убежденным тоном скажет, что у насмешника всякая охота смеяться пропадает. Великая сила древности была в деде. Всякий ее чувствовал, и понемногу полюбили его мы, стали заботиться: «Ну как, дедко? Живой?» — «А чего же, слава Иисусу, Матери Божей, Иосифу! Живой и здоровый». — «Может чего надо? Ты не бойся, дед, говори, все достанем». — «Опеньки бы собрать! Стар я, да и трудно за ними нагибаться». Солдаты сейчас же в кусты, собирают опенки, нанесут кучу, а дед на солнце разложит, высушит, спрячет в колыбе. Малины ему нанесут, он и ее высушит; черники, земляники, всякого зелья, ягод, грибков насолит в старых горшках, да нам же зимой и даст. «Ешьте на здравие! От Кострубици дар. Она, мать наша, все дает». — «А что за Кострубиця такая?» — «Зимница-Мать, нахолодует, наснегует, нальдит, а ты ее поважай, не кляни! Она от Солнца як тень от Дуба, на землю падает и всякому злаку укрытие дает, снегом завернет, как овчиной, волосом, чтоб тепло было. Скоро Коляде быть; Крышнему, Младенцу идти, а там Бог даст, и Яро заглянет к нам». — «Да ведь ты, деде, старый язычник!» — «А чего язычник? В Пана Иисуса верую, какой же язычник?» И никакая сила не могла доказать ему, что все поверья его — язычество!