Поздняя любовь - [6]

— И Аскерче был с ними? — спросил я.

— А как же! — ответил он, не задумываясь.

Тут я понял: Мустафа не иначе как побывал в руках полиции и умом рехнулся. Я наотрез отказался идти в село. Попросил принести хлеба. Решил: подождем — увидим. Он сунул мне кусище мамалыги и, повернувшись, зашагал к селу… Его торопливость еще больше насторожила меня. И я поспешил покинуть поле, забрался глубоко в лес. В полдень услышал голос Мустафы, он звал меня, но я не откликнулся. Подождал, пока завечереет, и отправился к своему селу, ослабевший, отчаявшийся. Еле дотащился на седьмой или девятый день и пробрался на сеновал Ванчо. Я знал, что его нет среди живых, но тайно все же надеялся, что вот откроются ворота и он войдет, как входил когда-то.

Ворота не открывались. Подобрался к ним, выглянул наружу. Странно: на току сидела Ангелинка. И тут в моем сознании сместилось время, и мне почудилось, что все было, как прежде, и я никуда не уходил. Та же девочка, тот же ток, те же овцы. Протер глаза кулаком: нет, овец было три, а ток выровнен, и только по краям его росла трава, низкая и выгоревшая. Девочка так же сидела на траве, но не плела венок, а что-то вязала. Приоткрыв ворота, я позвал ее. Ангелинка испуганно вскочила, бросилась к плетню, но, прежде чем перемахнуть через него, оглянулась.

— Не бойся, — успокоил я ее, — я дядя Костадин… — Но она смотрела на меня недоверчиво. Я отметил, как она выросла, тело казалось куда развитее для ее лет.

— Если ты дядя Костадин, то почему прячешься? — спросила она.

Я пожал плечами: что мог ответить? Она тут же добавила:

— Уходи, а то позову русских…

— Каких русских?..

— Красноармейцев! — Девочка глядела на меня удивленно, непонимающе.

— Пришли?

— Пришли…

— Беги и позови их! — Я тяжело опустился на траву.

Девочка было пошла, но тут же вернулась, спросила:

— Ты ранен?

— Нет…

— Тогда почему не хочешь пойти со мной?

Я поверил ей и нехотя согласился:

— Ну ладно, пойдем…

Одни сельчане жалели меня, другие посмеивались, но никто не знал, как мне тяжко. По-другому отнеслись партизаны, те, кто побывал в боях. Они отправили меня в больницу. Вскоре я пришел в себя, поправился, и сельчане избрали меня председателем. Для фронта я не годился. И я занял тот стол, за которым еще недавно сидел мой тесть, и стал управлять селом. В доме без него все шло как и прежде. Тина привычно вела хозяйство. Но это была уже не та Тина, а другая, суровая и властная женщина.

Однажды мы поспорили, и я услышал от нее слова, которые так и подкосили меня: «Лучше бы ты не возвращался». Я смолчал. Отнес это за счет ее беспокойства за отца. А потом забыл — до этого ли было? Каждодневные дела съедали все мое время. В село приезжали бригады горожан. Много хлопот доставляли семьи фронтовиков. Переломное время требовало своих законов поведения, звало к чистоте и искренности во всем, ответственности за свое дело. Воровство, рвачество, несправедливость строго наказывались. Помню один случай… Может, и ты знаешь его? Пришла жена фронтовика и пожаловалась, что сосед пристает к ней, соблазняет, пробовал ночью в дом ворваться, о постели намекал. Что предпринять? Попросил приглядеть за ним. Уже в следующую ночь он попался: стучал в ее окошко. Наказали его, конечно. Но какое это было наказание… Как вспомню, так жарко делается и до слез стыдно за себя. Состреножили его бычьей цепью и повели по селу. А ребятня, улюлюкая, бежала за ним, кидала в него камни, кричала:

Сельский бычок

Кандалы волочет!

До сих пор мурашки по телу пробегают… При одном воспоминании этой картины. А если бы меня так повели и сельские ребята кричали:

Сельский бычок

Кандалы волочет!

Верь мне, застрелился бы. А он стерпел, сам себе плюнул в рожу, целый год не появлялся на людях, а потом где-то затерялся в жизненной сутолоке. Прошло, забылось. Только я не могу его забыть. Был я, как видишь, строгим судьей, а сам вроде до того же дошел, наказан за «подобное» дело. Но я говорю «подобное» не случайно. Рядом с ним, тем хлюстом, встать не хочу. Только на первый взгляд нас можно связать одной веревочкой… Послушай…

Никто не знал, что у меня творилось дома. Люди видели, как я сражаюсь за новое, из кожи лезу вон. В одно время я и ночевал в Совете. Районный комитет хвалил меня. Но разве кто мог подумать, что главные мои испытания не тут, не в Совете, а дома. Плач, проклятия по моему адресу: почему я и пальцем не пошевелил, чтобы спасти тестя, осужденного новой властью на десять лет?.. Тина, правда, иногда как бы трезвела, но старуха, ее мать, не давала мне прохода. Я молчал, а потом стал успокаивать их: ведь не к смерти же приговорили, отсидит свое и отпустят. На какое-то время в доме наступило затишье. Но вот на селе стали создаваться кооперативы. От меня ждали примера, и я записался. Но ничего не внес. Я был гол как сокол — хозяйство принадлежало тестю и моей жене. А она ни в какую: нет да нет! И выла как по покойнику. И я не выдержал. В первый раз поднял на нее руку, дал две затрещины. Но и это не воздействовало. Страсти особенно разгорелись, когда я выехал пахать поле за селом, где были огороды тестя. Тина бесилась, а старуха слала на мою голову всякие проклятия: чтобы я ослеп, собаки бы разорвали меня, руки мои отсохли бы до локтей. Терпел, терпел, но никто не знал, что у меня на душе. Мне хотелось снова удрать в горы не от новой жизни, нет, от дома удрать, от жены. Однако задумался: а как посмотрят на это мои товарищи, соседи? Скажут, заелся, возгордился, перестал владеть собой. Иди доказывай, что не виноват, что каждый день тебя едят поедом. Терпеливый я крестьянин, но и мое терпение кончилось. Вот-вот и лопнула бы семейная веревка, но сдержался. Чуть не решил все один случай. Как-то сторожа, охранявшие поля, привели оттуда табун разбушевавшихся женщин. Среди них была и моя теща. Старуха еле ходила, но тоже отправилась в поле, чтобы лечь перед трактором, кидать в трактористов камнями, комьями земли. Помню, машину вели двое русских ребят из роты, стоящей на отдыхе в городе. Алексея и Жорку послали к нам помочь вспахать поле своим тягачом. Я чуть не плачу от расстройства, а они смеются: успокоитесь, у Шолохова в романе, говорят, такая картина уже была. Сейчас бабы на кооператив злобятся, а потом их силком не выдворишь, знаем. В руках одного появилась гармонь. Затянул песню. А потом грянула плясовая, каблуки ударили о сухую землю. Наша молодежь выскочила на круг, и пошли танцы. Гора свалилась с моих плеч… На радостях забыл и про жену, и про тещу, и про скандалы. Но, когда вернулся домой, радость погасла. Опять не отдых, опять война…