Поздняя любовь - [7]

Тина встретила в дверях. Слова ее были тяжелые как камни:

— Отца закатал в тюрьму и нас туда же хочешь?..

Детям стыдно ее слушать. Они — сентябрята, старшая дочь уже в комсомол вступила. А мать куда тянет? Я старался, чтобы о неурядицах наших никто не знал; что хорошего, если пойдут разговоры.

Я сообразил потребовать у тестя свою долю, сразу же записал на свое имя, а от него отделился. Меня уже никто не мог ничем попрекнуть. А было ведь всякое в первые годы. Оппозиционеры на нас клеветали, ты и сам знаешь. Потом провели национализацию. Началось массовое кооперирование деревни. Меня избрали председателем кооператива. Председателем! Я вроде бы им и не был. Разные инструктора таскались по селам, командовали: делай это, делай то. Надоело. Однажды не выдержал. Только что вернулся с Муранлийского поля, а инструктор тут как тут:

— Почему поле не засеял?

— Рано еще, — говорю.

— И вовсе не рано, — говорит. — Сей! План срывается.

— Ну что ж, знаю. Но земля вязкая. Всходы не пробьются.

— А это меня не интересует, — говорит.

— Ах, так! — хватаюсь за стул. Я, конечно, выкинул этого хлюста, вдогонку швырнул его портфель: проваливай…

— Я тебе покажу, — пугал, — увидишь!

Отделался выговором. Зачем я тебе рассказываю? Чтобы ты знал, как было. Теперь разве ж так! Есть у тебя план, а ты, принимая решения, сообразуй их с местными условиями. Свободно действуй. А тогда по учебнику: раз, два…

Вот и бегал я тогда с поля на поле. Люди смотрят мне в глаза с надеждой. Сплю мало, в голове ничего, кроме кооперативных забот. И так с раннего утра до позднего вечера. В один дождливый день возвращаюсь с поля. Завернулся в бурку, а двуколка еле тащится. Дождь такой мелкий, противный — сеет и сеет. Еду. Разные думы одолевают. Миновал реку, поехал напрямик, чтобы укоротить дорогу. Догнал женщину. Спешит, вижу. Останавливаюсь.

— Садись!..

Она поколебалась, но села. Промокла до ниточки, зубы стучат. Задержалась, говорит, на овощном поле. В лице, вижу, что-то знакомое.

— Ты, — спрашиваю, — не Ангелинка ли?

— Я, дядя Костадин…

— Выросла как!

— Выросла… Уже несколько лет замужем.

— Вот как! За кем?

— За Петром… Папунче.

— Ты знаешь Папунче? Бывший батрак меховщика, такой верткий, непостоянный. Настоящий человек из него не вышел, стал мелким хитрецом. У него не было ни клочка земли, но в кооператив вступил. Потом спутался с оппозиционерами. Кучу неприятностей нам принес, но мы терпели.

— Не повезло тебе, — сказал я.

— Повезло, не повезло — что делать? — вздохнула она. — А кто бы взял меня?

— Почему?

— Болела я… Плеврит.

— Но я же вижу, ты здорова.

— Ну и что? Раз уж пошла худая слава. Останови, я сойду.

Остановил. Сошла. Вот и все…

Зима была сухая, забот хоть отбавляй. А трудодень пустой. Ломали голову, как свести концы с концами. Ночи напролет заседали, спорили, ругались. Однажды, когда возвращались домой, партийный секретарь удивил меня вопросом:

— Послушай, Коста, давно собираюсь тебя спросить, да не хватает смелости. Говорят, Папунче чуть не убил свою жену, и все из-за тебя.

— Вот как! Почему же?

— Видел тебя с ней…

— Ерунда! Нечего людям делать, вот и чешут свои языки.

— Я так и думал… Да ведь болтают.

— И пусть болтают…

* * *

Беловолосый замолчал. Под нашими ногами сердито скрипел песок, как будто обиженный на то, что и ночью не дают ему покоя. Возвращаться домой было уже поздно. Где-то в стороне Таушанки начинали перекличку петухи. То наплывал, то откатывался сиплый лай собак.

— Отнял у тебя ночь на пустые побасенки, — проговорил беловолосый. — Что ж, продолжим или пошабашим? Давно так не откровенничал. Детям, что ли, своим расскажешь? Едва ли будут слушать. Друзья подумают — рехнулся. А с тобой вряд ли увидимся снова. Поэтому придется тебе выслушать до конца. Тот разговор с партийным секретарем забылся. Мне не было интереса до того, о чем болтали люди. Да и дела нахлынули, только поспевай. Весенние работы сменились летними. Началась страда. Для пшеницы не оказалось хранилищ. Строители, сооружавшие их, подались в Димитровград, и теперь некому было довести работы до конца. Мы раздумывали: раздать пшеницу на трудодни или часть засыпать в общие закрома? Члены кооператива давно настаивали скорее наладить коллективную выпечку хлеба. Пекарни были уже готовы, не хватало лишь складов для муки, и это мешало сдвинуть дело с мертвой точки. Кроме того, мне показалось, что завхоз крадет общественное добро. Одним словом — страдания. Заседания, бессонница, беготня за кредитами, споры. И однажды в потоке голосов, тонущих в табачном дыму, среди общей усталости услышал снова: «Папунче чуть не убил свою жену, и все из-за тебя…» И вдруг я ощутил ее как женщину. Вспомнил такую худенькую, промокшую тогда до нитки. И скрытая боль в ее словах: «А кто бы взял меня?..»

И опять оборвалась ниточка, забылась она. Да и не оставалось для нее времени. Жизнь несла меня, будто река в половодье, я силился ухватиться за что-нибудь личное, пусть и крошечное, но бурный поток отрывал меня, нес. Во время массового кооперирования были у меня грешки, и это вынуждало оглядываться. Остерегаться: а вдруг пристукнут в темноте. Однажды, когда я возвращался домой, на повороте улицы на меня напал кто-то. Нож скользнул по грубой ткани полупальто, чуть не проколол ее. Я выхватил наган, взвел курок, но не выстрелил. Мужчина был невысок ростом, хилый, бежал неловко, спотыкался. Папунче! Мне стало жаль… Не его, а ее… Словно она схватила меня за руку, упредила выстрел. Никому я не рассказал об этом случае, но стал более осмотрительным. Этот не сумел, другие могли оказаться ловчее. Особенно настораживал Тромба, ты его знаешь. Середняк, поля его небольшие, но хорошие. И когда мы решили кооперативом распахать поля за селом, а ему выделить землю в другом месте, совсем озверел человек, отказался вступить в коллектив. И с добрым словом мы к нему, и с угрозами — ни в какую! В конце концов решили привести его ночью в канцелярию. Убеждали, обращаясь к его разуму, — все впустую. И тогда я пошел на хитрость. Перед тем как отпустить Тромбу, я подмигнул сторожу, как бы давая команду: выведи и ликвидируй. Тромба не мог не заметить нашего безмолвного разговора. А когда сторож подхватил старое итальянское ружье, поправил острый штык и весь его свирепый вид говорил: «Берегись!», Тромба струсил. Дошел до двери, вдруг остановился у порога как побитый… Стоит минуту, другую, повертывается: