Поздняя любовь - [8]

— Давай подпишу…

Подписал заявление. До сего дня не могу забыть, как кровь отлила от его лица, как пожелтело оно. А взглянул на меня, так взглянул, будто по щеке ударил. В глазах его прочел молчаливую угрозу. Ее я и побаивался теперь и потому, возвращаясь домой, был начеку. Как-то вскоре, после ночного нападения на меня, мы сидели с ним за рюмкой, я поинтересовался:

— Как поживаешь?

— Не жалуюсь…

— А помнишь ту ночь, в канцелярии?

— Помню…

— Сердишься на меня?

— Нет. На себя злюсь.

— За что?

— Долго валял дурака…

Выпили по второй, он и спрашивает:

— А ты помнишь тот нож?

— Папунче?

— Ага. Я его послал. Шапку перед тобой снимаю за то, что не пожаловался… Я догадался, ты его узнал, но пожалел. Долго удивлялся: почему? А потом сообразил: из-за жены…

Признаюсь тебе, не смог я ни ответить, ни рассердиться, ни обрадоваться. Только странная волна прошла сквозь меня и бросила в пропасть. Сижу и не ощущаю себя. Тромба без конца болтает, объясняется мне в любви, а я будто в другом мире нахожусь. Смотрю в темноту, вижу, как дрожит она под дождем. С ума схожу! Одергиваю себя: ты, Коста, что-то не того, подкрути винтики, а то потеряешь голову. Возвращаюсь домой, ложусь. Если скажу тебе, что я не спал ночь, не совру. Самое тревожное началось утром. Не выходит она из головы. О чем бы ни думал, мысли на ней спотыкаются. Надумал поля объехать. Сажусь в двуколку, беру вожжи в руки. Осень была сухая. Качу прямо к Червенаке. Там одна бригада сеяла озимые. Останавливаюсь, проверяю семена — лучшие из лучших. Стараюсь думать о них, а перед глазами жена Папунче. Иду через картофельное поле к пахарям, а в ложбинке завтракают женщины. «Доброе утро!» — «Доброе утро!» И вижу — она. Не смеет на меня взглянуть, жует вяло, задумчивая, побледневшая. А жена Коли Петуха говорит:

— Просолели мы от брынзы. Кисленького бы отведать…

— Кисленького! — говорю. — Одну минуту…

По-мальчишески резво бегу к мешкам, зачерпываю ведро семян и на шоссе. Как назло помаки — погонщики мулов везут кислые яблоки.

— Почем отдадите? — спрашиваю.

— По дешевке, — отвечают. — Ведро на ведро. — Высыпаю им зерно, беру яблоки — и к женщинам.

— Угощайтесь, — говорю. И глаз от нее не могу оторвать.

Вернулся домой и только тут пришел в себя: что я наделал? Променял семена… Лучшие из лучших…

Не знаю, как вы назовете это: подсознательные действия или дьявольщина, только с того дня стали происходить со мной странные вещи. С меня как рукой сняло прежнюю раздражительность и меланхолию. На годичном отчетном собрании один сельчанин не забыл напомнить мне о ведре семян. Критиковал меня, а мне было приятно.

Беловолосый передернул плечами и взглянул на восток. На вершины деревьев упали первые вестники утра. В низинах еще плотнее сгустилась темнота, а небо крыла странная бледность. Долетел гудок паровоза. Нахлынул грохот поезда и, удаляясь, постепенно превратился в протяжное гудение и затих. В воздухе запахло дымом. Или это казалось мне? А может, это дым домашних очагов? Люди уже вставали…

— Сколько веревочке ни виться, а концу быть… Конца же моей истории еще не видно. Наверно, он придет вместе с моей смертью. У Тромбы есть любимое выражение: из овцы можно сделать барабан, но из барабана овцы не сделаешь. Он повторяет это где надо и где не надо. Так вот, я оказался в таком же положении, когда обратного превращения не может быть. Что я такое — барабан или еще что, тебе лучше судить: ты был на том собрании. Но как же дело дошло до собрания? У людей короткая память. Быстро притупляется. Так случилось и с деяниями тех, кто был осужден в свое время. Моего тестя выпустили, вернулся он. Первое время жил тихо, но когда отдохнул, отъелся, зашевелился.

— Ты, — говорит мне, — должен найти крышу, свою крышу…

Гляжу на него — вытянул шею, как петух ощипанный, двумя пальчиками удавишь, а упрямится. Говорю себе: в порядочное дерьмо ты попал, Коста. Ударишь по нему — себя с головы до ног окатишь, наступишь — поскользнешься, так лучше уж помалкивай. И перестал его замечать. А он своей старушке:

— Дай этому батраку пять левов. Пусть купит постного масла и помажет двери… А то они скрипят, и я просыпаюсь, когда он вечером возвращается.

Старуха сует мне в руки деньги и проклинает меня. Во мне закипает злость, смотрю на Тину, а она склонилась над вязанием, усмехается.

— Эх, жена, — говорю, — весело живешь. Как в театре…

— А что мне, плакать? — отвечает.

— А если сделаю, как они велят, не заплачешь?

— А для тебя, — говорит, — слез нет. Выплакала я их, по отцу выплакала.

— Хорошо, хорошо, — говорю. — А дети?

— Что дети? — говорит. — У каждого своя семья, пристроились. Что им, детям…

— Значит, так…

Выхожу на улицу, а над селом небо такое широкое — самое время прогуляться. Звезды разбросаны, словно зерна рукой сеятеля. Иду в луга и мало-помалу успокаиваюсь. Говорю себе: Коста, как прекрасно, что есть луга, небо, звезды. Ты был когда-то мельником, твоя спина вечно белела от мучной пыли. Теперь у тебя белые волосы, а в душе темно. Кто встречал тебя улыбкой, кто тебе радовался? Никто! Оглядись, может, кто улыбается тебе. Нет, я не представил ничьей улыбки, а увидел ее — молчаливую, бледную, растерянную.