Повести - [45]

День начинался рано. Тетке Пелагее надо было спешить на работу, а до этого растопить печь, сварить щи, испечь хлебы, согреть воду для скотины — в общем, выполнить все те каждодневные обязанности, из которых складывается жизнь в селе и без которых не обойдется ни один дом в селе.

Не раз слышал Андрейка, как тетка, тумашась по избе, торопливо наказывала своим сыновьям: «Не обижайте, смотрите, сироту-то!» Вначале Андрейку больно задевали эти слова, он даже плакал втихомолку, потому что чудилось ему в них что-то жалкое и обидное. Но постепенно сознание привыкало к ним, а потом он убедился, что никто из сверстников не делает из его сиротства никаких огорчительных выводов, попросту не задумываясь над смыслам этих слов. Больше того, ребятишки в первое время словно нарочно не хотели внимать словам взрослых и относились к Андрейке как к чужому и «москвичу». «Москвичом» его дразнили мальчишки с другого конца села, теконешны, как звали их в Мурзихе. Последние два года он не бывал в Мурзихе, ездил в пионерский лагерь, поэтому в селе его уже забыли и звали, как других эвакуированных.

Но Андрейка себя эвакуированным не считал, хотя бы потому, что приезжим два раза в месяц продавали продукты в колхозе, а его этими продуктами не снабжали. Он сам съездил с теткой в Чистополь, купил восемь пудов муки на свои деньги. И поэтому эти восемь пудов, стоявшие в мешке в сенях досовского дома возле ларя, внушали Андрейке уверенность, что он самостоятельный человек и не зависит ни от кого.

Убедился Андрейка, что и не все взрослые склонны считать его сиротой и тем более — жалеть. В один из осенних дней он зашел на конюшню и там встретился с Костюхой Прясновым, который, изнывая от скуки и безделья, коротал время, полеживая на куче соломы. Костюха, решив, видимо, созоровать, предложил Андрейке покататься верхом на лошади. Несколько мурзихинских ребятишек принялись высмеивать Андрейку и подзадоривать его, крича, что слабо́ «москвичу» удержаться на лошади.

— А вот и не слабо́! — сердито сказал Андрейка и посмотрел на Костюху. — Давайте, дядя, я прокачусь.

— Прокатись, — лениво разрешил Костюха. — Чего они, понимаешь, орут? Я тебе нарочно самого смирного дам, как в люльке будешь сидеть. — Костюха не спеша приподнялся, заботливо обобрал солому с одежды и, прихрамывая, скрылся в конюшне. Минуты через три он вывел темно-коричневого жеребца-трехлетку, еще ни разу не ходившего ни в упряжке, ни под седлом.

— Слабо́, слабо́! — завопили мальчишки, которые не в пример Андрейке знали уросливый нрав неука-жеребца и поэтому предвкушали удовольствие от предстоящей потехи.

Жеребец всхрапывал, кожа на боках у него ходила волнами, он со свистом хлестал хвостом, но побаивался, очевидно, Костюхи, не взбрыкивал, а стоял неподвижно.

— Для начала объедешь вокруг конюшни — и хорошо, — наставлял Костюха, — потом оседлаем. Ну, держись! — и отошел.

Ременный повод в руках у Андрейки сделался мокрым — так вспотели ладони, сидеть на остром хребте жеребца было неудобно и больно, острый конский запах мешал дышать, а земля казалась такой далекой, что Андрей-ка посматривал на нее с боязнью.

— Н-но, — негромко чмокнув губами, просяще произнес Андрейка и ударил жеребца ногами по бокам. Конь замотал головой и, осторожно ступая нековаными ногами, словно боясь поскользнуться на мокрый после дождя глине, двинулся к большой луже. Напрасно, натянув поводья, пытался Андрейка остановить коня. Почувствовав неопытность седока, жеребец будто тоже решил принять участие в потехе.

Мальчишки, окружив лужу, кричали что-то бессвязное и бессмысленное. Костюха, присев на солому, хихикал и мотал от восторга головой, вытирая рукавом слезящиеся зеленоватые, словно незрелый крыжовник, глаза.

Жеребец наклонился мордой к воде, натянул повод, повод потащил за собой Андрейку, и, скользнув по жеребячьей шее, он шлепнулся в лужу, взметнув брызги.

— Как вам не стыдно! — раздался женский голос. — Чего вы издеваетесь над ребенком и животным?

Андрейка выбрался из лужи и только тогда посмотрел на свою защитницу. Это была эвакуированная, снимавшая вместе с дочерью избу у Прасковьи Быбыкиной. Ее тоже звали «москвичкой», но была она из Херсона, как говорила тетка Пелагея.

— Да я чего? Я ничего! — оправдывался Костюха. — Он сам, понимаешь, напросился. Справил свое удовольствие, а я же виноват, бегай теперича за жеребцом!

— Иди, мальчик, сюда! — позвала женщина Андрейку. — Иди, я тебя почищу. Да сними пальто, его надо высушить, а то простудишься.

Андрейка буркнул что-то и ушел, сопровождаемый братьями.

— Зачем вы его обидели? — долетел до него голос женщины.

— А, да иди ты! — Костюха выругался. — Нагнали вас тут, понимаешь, дармоедов, объедаете колхозников!

— Вы неумный и злой человек! — крикнула женщина и заплакала.

Глава 3

— А ты мастак рассказывать, — Иван заворочался на пружинной скрипучей койке, вглядываясь в скуластое, с темными щелками глаз лицо соседа по палате, коротенького, плечистого Вахтана Русейкина. — Занятно!

В палате, большой комнате, с двери которой еще не сняли табличку с надписью «8-б класс», было сумрачно и душно. Остро пахло карболкой, влажными полами, несвежим бельем, как обычно пахнет в переполненных больницах, вызывая ощущение осклизлости воздуха.