Повести и рассказы - [40]

В тот день, когда у нее появились первые подозрения, она приготовила себе горячую ванну и просидела в ней около часа, теряя голову от тревоги и надежды, — но ничего не случилось. Потом она пошла в сарай, открыла старый бидон с краской, нагнулась лицом к нему и до одури вдыхала противный запах, — но и тут ничего не случилось. Тогда она отправилась к врачу в Сан-Матео, назвавшись ему как миссис Морган. Два дня спустя он позвонил и попросил ее зайти еще раз. Но к этому времени она уже убедилась; телефонный звонок врача только подтвердил то, что она уже знала.

— Я не хочу, я боюсь, — сказала она врачу. — Мы не можем позволить себе это. Дайте мне, пожалуйста, какие-нибудь пилюли.

Врач рассмеялся и сказал:

— Миссис Морган, вам бояться совершенно нечего.

— Нет. Я не совсем здорова, я не могу иметь ребенка, — сказала она. — Я ужасно боюсь. Пожалуйста, дайте мне что-нибудь.

— Подумайте хорошенько, — сказал врач. — Обсудите это с мистером Морганом. Приходите ко мне с ним, и мы вместе разберемся во всем и решим. Я уверен, что уговорю вас обоих не предпринимать ничего. А то, знаете, от таких вещей бывают иногда последствия потяжелее, чем сами роды.

Она верила, что пилюли помогут делу, и в отчаянии почти умоляла врача выписать ей что-нибудь такое.

— Вы непременно хотите прибегнуть к ним? — сказал врач. — Я бы не советовал. Вы лучше не делайте этого. Вы лучше поговорите сначала с мистером Морганом.

— Он в отъезде. Его не будет здесь еще две недели. И я бы предпочла, чтоб он не знал об этом. — Она вдруг осеклась, лицо ее покраснело. — Мы в долгах, — сказала она.

Мужчина сразу понял.

— Ну что ж, моя милая, — сказал он. Потом выпасал рецепт и протянул ей: — Надеюсь, это подействует.

Но это не подействовало.

Ивен вернулся домой из Небраски изголодавшийся по ней донельзя. Она придумала отговорку и попросила его подождать. Он расхохотался над собственной нетерпеливостью и сказал:

— И долго мне придется ждать?

— До пятницы, — сказала она.

В пятницу они приехали в Кловис на виноградник Дейда. Весь этот день она провела в тревоге, силясь решить, что ей делать. В конце концов она решила, что скажет ему.

Она сказала ему.

И в ту минуту, когда она увидела его обезумевшим (а она ведь знала, что так с ним и будет), и после, перед лицом его ненависти и презрения, в минуту страшного своего одиночества и испуга, раскаяния и стыда, она нуждалась в нем сильней, чем когда-либо.

Потом она все говорила и говорила, отчаянно надеясь найти такое объяснение, такую правду, которую он сможет признать, признает, пусть даже нехотя. Но то, что он отказался что-либо такое признать, доставило ей радость.

Она боялась того, что предстояло сделать, но она была благодарна Ивену за его решение.

И все же она спорила с ним. Спорила, потому что в тот самый миг, когда она увидела букетик красных роз, обнаруженный ее сыном в доме Дейда, она почувствовала, что умирает. Ей не хотелось ни умирать, ни убивать. Ей не хотелось, чтобы настал конец ежедневной тяжкой пытке любви и существования, ей не хотелось, чтобы настал конец их с Ивеном любви, их с Ивеном увеселению. Но когда она увидела своего сына, и как он держал букет, и как смотрел на него, и как он смотрел на все вообще, и его задумчиво-нахмуренное лицо, и особенно глаза, пристальные и печальные, — тогда она увидела всех их умершими. Она заплакала, так как поняла, что расскажет Ивену. Она не сможет быть рядом с ним, оставляя это невысказанным. Все остальное могло оставаться невысказанным, но только не это. И она знала, что ее признание убьет его или сведет с ума. И знала — что бы он ни решил, что бы он ни счел необходимым сделать, все равно, неминуемо она умрет. Она всегда, всю жизнь была глупенькой девочкой. И еще она всегда была немножко болезненной, чуть-чуть расслабленной, чуть-чуть сумасшедшей, но с Ивеном это все отошло от нее, исчезло. Он спас ее, и сам того не сознавая.

Сейчас она подошли к камину и вынула из вазы букет — четыре засохшие розы. Ее взгляд был прикован к розам, когда в комнату вошел Ивен.

— Они вернутся домой нескоро, — сказал он. — Может, прогуляемся по винограднику?

Она обернулась к нему, не в силах удержаться от еще одной, последней попытки.

— Ивен?

— Да, Суон.

— Я не хочу быть искромсанной. Я знаю, это убьет меня.

— Почему ты думаешь, что что-то непременно должно убить тебя?

— Я думала, что ты убьешь меня, — сказала она. — Я чуть ли не надеялась.

— Я отец, — сказал он. — У меня двое детей. Я обязан думать о них. В любую минуту я обязан помнить и думать о них. В любую минуту я обязан думать об их матери. Обязан быть терпеливым ради моих детей. Я не могу убить тебя, Суон. Я не могу убить мать моих детей. Будь ты просто Суон, а я просто Ивен, и предай Суон Ивена, Ивен не был бы предан, потому что ни один мужчина не может быть предан женщиной, и ни одна женщина не может быть предана мужчиной, только дети могут быть преданы.

Он умолк, взял ее за плечи и заглянул в глаза.

— Я не изменю тому, что мое, Суон. Я обезумел. Теперь я уже не безумен. Если ты боишься, Суон, то знай, что я боюсь вместе с тобой, но моя цель — рассеять, прогнать наш страх. Я не стану навязывать тебе свою волю, но я хочу, чтобы моя воля стала твоей. Пойдем прогуляемся по винограднику. И будем благодарны богу за день, в который Рэд и Ева Назаренус жили так, словно жизнь это не боль, не страх, не предательство, не вечная угроза и негаданная опасность. Это летнее воскресенье возвратило им смех. Они снова верят в отца своего и в мать. Если они не смогут верить в нас двоих, они ни во что не смогут верить. Или смогут верить только в себя и будут ожесточенными, мнительными, одинокими. Пойдем прогуляемся по винограднику, Суон. Я твой муж и их отец. Ты их мать и моя жена. Ничего лучшего для нас нет. Ничего лучшего даже теперь, Суон. Ничего лучшего даже при том тяжелом испытании, которое предстоит нам обоим. Ничего лучшего, потому что у этих детей должна быть ты, Суон, и должен быть я.