Повести и рассказы - [21]

— Очень. А твои?

— Не знаю, — сказал Рэд. — Наверное, да. Но и счастливы тоже. Большей частью они счастливы. А твои нет?

— Мои никогда, — сказала Флора. — Они только притворяются. По-моему, они ненавидят друг друга. Они думают, мы не знаем. Они думают, мы не понимаем, но мы понимаем, особенно Фанни. Фанни понимает больше всех. Фэй тоже понимает, но ей не хочется понимать. Фанни говорит мне все, что понимает сама. «Они ненавидят друг друга, — говорит Фанни. — Они просто противны друг другу. Но вряд ли сами сознают это, из-за одной только привычки». Фанни понимает больше всех. Они действительно ненавидят друг друга.

— Нет, не ненавидят, — сказал Рэд.

— О да, ненавидят, — сказала Флора. — А мы притворяемся, что не знаем, особенно Фанни. Она одна всегда становится на сторону мамы. Мы на стороне папы, Фэй и я, Фанни на стороне мамы. А ты на чьей?

— Ни на чьей, — сказал Рэд. — Разве может быть, чтоб они ненавидели друг друга?

Никогда раньше в своей жизни ни с кем он так не разговаривал. Ему больно было оттого, что мать и отец этой хорошенькой девочки не любят друг друга, что они даже, может быть, ненавидят друг друга.

— Наверно, Фанни говорила это просто в шутку?

— Нет, это не шутка, — сказала Флора. — Это правда. Ну вот, мы уже близко. По-моему, будет лучше, если отсюда мы побежим.

— Хорошо, — сказал Рэд.

Он дал ей пробежать вперед, потом пустился следом и очень скоро ее обогнал. Он увидел остальных девочек — они стояли во дворе, возле насоса, и разговаривали. Он побежал прямо к дереву. Но добежав, не остановился, чтоб подойти к девочкам или подождать, пока к нему присоединится Флора. Он миновал дерево и помчался дальше. Он услышал, как Фанни окликает его: «Эй, Рэд, куда ты?» Но он, не оглядываясь, бежал дальше, пока еще были силы, потом перешел на шаг. А когда был уже далеко, когда достиг полосы гранатовых и оливковых деревьев, здесь он остановился наконец, чтоб побыть одному.

Он сорвал с ветки маленький красный гранат и со всего размаху швырнул его в дерево — гранат налетел на ствол и разбился.

— Будь ты проклят, папа! — сказал мальчик. — Будь ты проклята, мама! Будьте прокляты вы оба!

* * *

Они были вместе, все четверо — двое мужчин и две женщины, кто из них сидел, кто стоял на веранде, и каждый без церемоний наливал себе и пил, что ему хочется, и все они привыкали к близости друг с другом, к странности того, что они все вместе — болтают о чем-то, пьют, проводят время. Но минут через десять мужчины спустились во двор, а женщины остались вдвоем на веранде. Так каждая пара могла видеть другую, но разговора уже не слышала. В самом начале, когда дети были еще рядом, взрослые обменивались любезными улыбками, понимающими взглядами, а чуть спустя уже и смеялись.

Первым засмеялся Ивен Назаренус.

Средняя девочка Уолза вдруг громко обратилась к старшим:

— Ну, вы, детки, играйте тут, а мы — детишки — поиграем за домом.

Ивен засмеялся и, обращаясь к Мэй Уолз, сказал:

— Ну и девочка! Какая она у вас вообще?

Мэй Уолз отмахнулась, мягко и любяще, на вопрос о том, какая вообще ее Фанни, и сказала с теплотой — не для Фанни, а для Суон и Ивена: «Бог знает, во всяком случае зовут ее — Фанни» [3]. Эти слова, сами по себе так мало значащие, для Суон, которая всего минуту назад чувствовала, что она не в силах будет смотреть на Мэй и Уоррена, не в силах будет говорить, не в силах будет даже двигаться, — значили невероятно много.

— Она очень славная, — сказала Суон. Потом обернулась к Уоррену Уолзу и, не глядя на него, добавила:

— Вы должны гордиться вашими дочками.

Уоррен Уолз, не глядя на свою жену, сказал, почти смеясь:

— И все-таки они — дочки. Но я верю, что когда-нибудь у нас будет и сын.

— Мартини, шотландское, бурбон? — сказал Ивен. — Я буду пить шотландское.

После этого все уже шло так, словно ничего плохого на свете не существует и раньше не бывало и никогда не будет.

Ивен и Суон до обеда приняли душ и оделись во все свежее. То же самое сделали у себя дома Уоррен и Мэй. Они намылили свои тела, а потом пополоскались теплой водой, и вода смыла с них пену и пот и грязь, а заодно — пускай только на время — ярость и гнев, стыд и отчаяние.

Жаркий день потихонечку шел на убыль. Скоро наступит вечер — самое лучшее время. Скоро спустится прохлада, все примолкнет и потемнеет, и будут недолгие сумерки, с красной полоской неба — там, где закатится солнце.

И тогда они все — еще вчера незнакомые, еще совсем чужие друг другу люди — сойдутся между собой. Они сойдутся и сблизятся и будут друг к другу добры. Им будет приятно смотреть друг на друга. И голоса их зазвучат, живо откликаясь друг другу. Каждый про себя они припомнят что-то хорошее и, припомнив, обрадуются, что оно было в их жизни. Они выпьют еще и потом еще. Они будут веселыми и остроумными, серьезными, задумчивыми, понимающими. Они и посмеются друг с другом. Может, кто-то из них вставит в разговор что-то такое, что рассмешит всех остальных. Они будут смеяться так громко и весело, что, наверно, и сами немного смутятся. А может быть, смех этот разбудят просто сумерки. Сумерки, красная полоска неба, тишь и покой виноградника, внезапная память о детях, играющих в свою игру во дворе за домом, память об огромном их милосердии, о доброте и чуткости к папам и мамам, даже память о вспышках дурного и уродливого в их детях, временами как будто уже оставивших позади детство.