Повести и рассказы - [99]

Ну, ладно. Похлопала на меня Дворецкая ресницами — ветерком освежила; махнула белой рученькой в сторонку, на стол старшего мастера Хобызина: «Я ему говорила...» — и уткнулась в бумажку.

Она, видишь ли, говорила! Здесь не говорить, действовать надо, и срочно. Попробуй, уговори Хобызина — болванкой чугунной завалился на стул, и не сдвинешь; начальник производственного отдела завода, горластый и неотесанный, подбирает таких на должности, нужные для плана, считает, что без глотки работа встанет. Хобызин под его рукой действует, прет напролом, как конь, закусивший удила: одного подстегнет, другому трешку наличными из премиальных сунет, чтоб остался сверхурочно. Ему всегда все ясно и понятно, пути-выходы из любого прорыва отыщет. В конце концов аварийное состояние наждаков — дело рук Хобызина, наобещал, видать, обдирщицам приплату: как же, у маляров с деталями пустота, и сборщики простаивают, а тут ночью поработала шальная бригада сварщиков, запасец создала, теперь задержка за обдиркой: «Давай, бабоньки, пошевеливайся, не обижу!»

Хобызины, они, как ржавчина, все разъедают вокруг себя: одно за одно цепляется — сегодня обдирщицам приплати, завтра малярам и сборщикам. Насмарку, коту под хвост можно выбросить выполненный таким манером план. После этого люди становятся непохожими на людей, смотрят, чтоб пожирней урвать, раздоры завариваются. Выковырни, попробуй, из их сознания, что вот в прошлом месяце они больше заработали, а сейчас, когда процесс вошел в ритм, столько не получается. Объяснения выслушают и заявят: «Словами сыт не будешь!»

Самое страшное — в том, когда человека, кроме своего кармана, мало что интересует. Конечно, все сваливать на хобызиных нельзя, причин много, но насколько легче было бы жить, не будь их, не будь их ржавчины.

Смотрю я на Хобызина: ущемило в груди до тошноты от безмятежных его глаз и спокойной дроби, которую он выбивал пальцами по столу. «Что будем делать?» — спрашиваю. «Как чего, работать будем», — отвечает. «Надо станок на ремонт ставить». «Ставь», — равнодушно сказал Хобызин и лениво скосил глаза в пустоту. Взбесила меня беспардонная наглость, дробь и чугунная глыбастость — так и прет от него уверенностью, что перед слесаришкой нечего выказывать беспокойство, раздражение или какое другое человеческое чувство, хоть бы накричал, что ли.

Меня нелегко из себя вывести, ну, спокойный я, к тому же не привык спорить. Был уверен — мои руки обо мне скажут: старался сам сделать или показать, как лучше. Однажды заспорили мы с Борькой вокруг полуавтомата: почему в передней бабке — не всегда, но бывало — постукивает и скрежещет. Глупо, по-мальчишески, я уж не помню сейчас, с чего все началось, но заспорили. Борька утверждал, что зуб шестерни сломался и он, сломанный, мешает при переключениях, да и смазки маловато. Ну, бывает и так, однако я чувствовал — в другом собака зарыта: сработалась шпонка переключающей шестерни — и нарушилась точность сцепления. Ваныч рассудил нас: «Время зря не теряйте, вскрывайте переднюю бабку!» Прав оказался я.

Ты знаешь, Санька, никакой гордости за это я не испытывал, да и сейчас не в похвалу говорю. Для меня главное — удовлетворение и сознание, что дело делаю нужное, интересное и жизнь не попусту проедаю.

А тут... Вышел я из конторки, остановился, размышляю: «Надо всю линию вырубить, раз к станку не подпускают». Распределительный щит поблизости, открыл я дверцу — рубильники блеснули латунными контактами: этот — освещение, рядом — для слесарного и сварки, а вот он, нужный.

Взялся я за рукоятку и, будто током ударило, замер — последнее движение сделать не могу, не моту, и все, что-то держит, не позволяет поступить решительно. Неясная мыслишка завозилась, заворочалась, вроде ничего особого, а тошнехонько, словно уличил себя в нехороших намерениях, тех, после которых муторно. Мысль же с виду простая, гладенькая, обтекаемая: «Тебе больше всех надо? За это отвечают специальные люди, им власть дана — с них и спрос. Обесточить линию — значит остановить целую группу станков, как говорится, не фунт изюму, работу, считай, всего цеха застопоришь. Ну, если с начальством стычку завести — им положен оклад, а рабочие? Та же горластая, с наждака, первой накинется, и другие помогут. Они-то при чем, почему должны расплачиваться за чужие грехи, которые на шею каждому из них повешу я, лично, до сегодняшнего дня не имеющий никакого отношения к этому цеху...»

Вот так-то поразмышлял я, поразмышлял и... подался прочь — быстренько этак вышмыгнул из цеха, отыскал укромный закуток за пристройкой выхода, возле компрессорной будки. Нехорошо мне было, понимаю — не так сделал, а как нужно — не разберусь, не хватает разумения; к тому же привык я, что рядом всегда есть кто-то старше и опытней, он и возьмет обузу решить задачу и взвалить на свои плечи ответственность.

Долго я там сидел, уже обеденный перерыв начался, из укрытия выходить на божий свет мне никак не хочется. Кажется, первый встречный догадается о случившемся; и стыдно, и боязно идти. А куда? Сделать вид, что ничего не произошло? Доложить Дымову? Словом, ни до чего лучшего не додумался, как заглянуть в деревообделочный цех, благо там заделье отыщется — два наждака, но я их смотреть не стал.