Повести и рассказы - [95]

Ну, слушай и мотай на ус, издалека начну, а то кой-чего не поймешь.

Не всегда я был водопроводчиком, не всегда ходил по квартирам — чинил краны, батареи отопления, унитазы и сливные бачки. Руки мои, вот эти, мозолятые, не всегда в ржавчине ковырялись. Хотя и это дело для людей нужное и необходимое, но не мое, совсем не мое... Работал я на заводе слесарем-ремонтником в механическом цехе. С виду работа масляная и колготная, неденежная. Только нашел я в ней смысл всей своей жизни.

Слесарем-ремонтником я после восьмилетки стал. К тому времени уже кое-что умел мастерить, батя приобщил, — мне интересно было повозиться, например, с замком. Хитрющие попадались, с секретами, батя их специально подсовывал и приговаривал: «Ну, докопаешься?» Разберу, разложу детали и соображаю, что к чему. Тук-тук, перестук, деталька за детальку цепляется, сюда давит, эту пружинку натягивает. С виду он прост, замок-то, но не сразу разберешься: по крупице — одна к одной — постигал суть. Сейчас я, когда попросят, так замки ремонтирую: вскрою его, взгляну на начинку и словно книжку читаю — герой есть, мысль есть и талант налицо; ведь мастер не один день голову ломал, немало сил и ума приложил, чтоб похитрее замыслить, все видно; а вот тут и загвоздка спряталась. Интересно... Потому с охотой я и на завод подался.

Со стороны кажется, что слесаря день-деньской лишь в грязи и масле копаются. Это со стороны. Конечно, есть и такие, для которых станок — чугунные и стальные болванки, и надо запустить их, чтобы вертелись и громыхали. А если взглянуть по-иному, если забарахливший станок — как человек заболевший, а ты врач, лечи внимательно и бережно, не дай бог неправильный диагноз поставить. Он же не мертвый, он живой — и кто добывал для него металл, и плавил, и обрабатывал, собирал — от каждого по частичке души заимел. Потому он и живет, разговаривает, возмущается, иногда разобидится, отдыхает и даже пищи просит — смазки. Не веришь? Точно говорю. Идешь порой и слышишь — стонет он, натужно тянет, видно, токаришка за ним стоит жадюга из жадюг иль неумёха — подачу резца включил на пределе возможного. Конечно, станок пока тянет, он не отказывается — люди его сделали и для людей он старается; ну а если сверх посильного... Он же живой, он тоже может надорваться! Смотришь в глаза токаришки — этакие безвинные и злые, — а тот кричит: «Давай побыстрей! Чего прохлаждаешься, ты на повременке, а мне кусок хлеба надо заработать!» Врет, конечно, не за кусок хлеба угробил своего помощника, за толстый шмат сала с маслом, жрать будет — не подавится. Такому все равно, чего гробить: лошадь загонит в кровь, чтоб резвей бежала, людей оборет, чтоб для него вертелись. Есть такие типы, есть, но не они погоду заказывают.

С первого дня прошел я выучку в бригаде Дымова. Потом немало слесарей рядом работало, и Дымов ушел — кончил техникум, и его двинули мастером, — а трое нас держались постоянно. Ваныч бригадиром стал — ему уже за пятьдесят перевалило; дородный, неспешный, один глаз у него стеклянный — память о войне — да радикулит мучил; мог он поспокойней устроиться, предлагали, как инвалиду, ну, скажем, дежурным слесарем: Ваныч заявил Дымову: «Ты под моей рукой начинал? Птенцом желторотым квохтал, нынче начальство надо мной. Чуешь, куда клоню? Не тревожься, я сам знаю — тяжело или легко работается; только жизнь-то к закату, желание имею — до последнего дня не сдаваться, чтоб память обо мне осталась добрая, рабочая, чтоб ты помнил мою науку, пацаны эти и другие, которых наставил слесарить. Кроме того, друг сына своего завещал, Ромку, а как я его услежу, если бока в дежурке буду отлеживать? Не-е, куда я отсюда уйду. Посчитай, сколько годков здесь, сколько дел переделал, а что без глаза — так он мне без надобности, на ощупь любой станок разберу и соберу, ты же знаешь; каждый винтик десятки раз прощупал, у какого резьба или головка сработана — все помню; и без этих забот я никак не могу, они почище всякого лекарства на ногах держат, честное слово!»

На похоронах отца Ваныч с моей головы руки не снимал; я чувствовал ее — тяжелую, бугристую ладонь, и исходила от нее ласка и успокоение. Сказал он тогда: «Сделай, Ромка, чего твой отец не смог, в этом не его вина — война многих пометила...»

Особый разговор о Борьке Зотове. Он раньше маляром вкалывал, но что-то с легкими случилось, врачи запретили ему с красками возиться. Перешел к нам в бригаду. Поначалу мало чего умел — шабер в руках как кисть малярную держал. Освоился, чего там, нельзя было не освоиться, ведь за тридцать, семья, а по второму разряду навара не соберешь. Вот и старался. Честно говоря, я не любил шабровку; особенно когда только-только снимаешь со станка все узлы и нужно параллельность направляющих станины выправлять. Скукота... Час за часом дерешь шабером по черным от голландской сажи местам, и кажется, что этому конца и края не будет. То ли дело уже доводкой заниматься, здесь и точность требуется, и внимание, и интуиция. А Борьке самая грубая шабровка — прямо конфетка: упарится, пот со лба течет, и волосы длинные прилипают.