Повести и рассказы - [78]

Раскаяние, боль — все испытал Никита, жадно вникая в сбивчивое повествование: разве имеет он право осуждать кого-либо? Многие носят в душе горе: одни — большое, необъятное, другие — маленькое, похожее на обычные житейские неприятности; и не просто различить их, они одинаково порождают страдания.

— Где мастеру губу покалечило?

— Он в войну на флоте служил, там и ранило. Повезло ему — лицо что, осколок в груди до сих пор сидит...

Они надолго умолкли. Отчим, облегченный, ясно посмотрел на пасынка и сказал:

— Не пора ли спать? Тебе рано на работу. Заговорились... Ты поосторожней, ребят не разбуди...

Дома Никита разделся в темноте, нащупал Кольку и отодвинул к стенке, лег на спину, подложив под затылок руки.

Отчим пробрался за печь, с трудом залез на кровать, мать спросонья спросила: «Шляетесь, полуношники?» Рядом посапывал братишка, острая коленка, упиравшаяся Никите в бок, изредка вздрагивала — ему, наверное, снились сны — яркие, где много солнца и брызжет водопад. Печь серо дыбилась, на ней косые пятна — это светил уличный фонарь и отпечаталась оконная рама.

Никита забылся незаметно, призраки, обступившие его, стушевались, исчезли; легкое, как пушинка, тело воспарило навстречу фонарю, под конус света...

* * *

Всегда так — будто только-только закрыл глаза, а уже осторожно теребит мать: «Вставай, пора на работу!» Никита, чуть приоткрыв веки, посмотрел в окно: прошел дождь, и фонарь, умытый, покачивался. Никите почудилось, что фонарь доволен наступившим бездельем: «Посветил — надо и отдохнуть!»

Мать сунула руку под одеяло и пощекотала Никите пятки. Отбрыкиваясь, он вскочил. Братишка, раскинувшись на подушке, безмятежно спал. В углу посапывал отчим.

Перекусив, Никита положил в карман куртки сверток с бутебродами. Выйдя из подъезда, он поежился — после дождя прохладно. На листьях деревьев и проводах повисли крупные капли, потемнела мокрая изгородь палисадника, но краешек солнца уже пылает над крышами, и округа скоро подсохнет.

Около сквера Никита пристроился к потоку людей; хлопали двери заводской проходной, заляпанной объявлениями о собраниях и лекциях. Вахтеры почти не смотрели в пропуска — ведь идут все знакомые...

Ребят из бригады Никита догнал возле склада. Петька лениво поздоровался. Он закинул пиджак через плечо и придерживал его пальцем за вешалку, Генка — худощавый, верткий, макушкой едва достающий до подбородка друга, забегал то вперед, то сбоку Петьки, наскакивал, кипел негодованием:

— Дуб, бык, чучело огородное! Ишь идет, хоть бы хны, хоть бы слово сказал!

Петька сквозь зубы цыкнул слюной далеко в сторону:

— За дело Леньке морду набили, пусть не дебоширит!

— Эх ты... Где ему теперь жить?

— Где хочет, на заводе не работает!

— Ух и твердолобый ты, Петька...

Они свернули в проход между корпусами, переждали, пока по подвесному монорельсу пройдут вагонетки с отливками.

Железная лестница гудела от множества ног, Никита провел ладонью по перилам и измазался солидолом — кто-то успел, забывшись, схватиться грязной рукавицей. Генка, идя сзади, бушевал:

— На бюро обсудим, поймешь, как кулакам волю давать!

Кое-где в цехе урчали станки, но их робкий рокот еще не заполнил пролеты; позвякивали заготовки, сгружаемые подсобниками с электрокаров в тару.

Чем ближе участок, тем все больше удивлялся парень, — станок, на котором он вчера обтачивал шкивы, работал, и кто-то высокий склонился над суппортом. «Горенкин!» — опознал Никита.

Ленька поправил прядь волос, прилипшую ко лбу, — взгляд его напряженный, тревожный, словно он чего-то боится.

— Мастер сказал, чтобы мы вдвоем шкивы точили. Я — внутренний диаметр, ты — наружный.

Никита подошел к соседнему станку, прикинул — нужно поставить решетку для ног.

— Я твоим инструментом попользовался. Кладовка откроется — свой получу.

— Ладно, чего уж, — смирился Никита.

Подсобники пригромыхали с тележкой. Дядя Матвей огорошил прибауткой:

— Печем пироги? Жарено-варено, репкой заправлено, луком присыпано, редькой утыкано, ешь — не хочу! Никак, Леха? Ай да гусь лапчатый, вернулся? А я-то кумекаю, чтой-то наш диспетчер сёдня смирный! Вона где гвоздь-то загнут — Леха вернулся!

— Не балабонь, — прервал расходившегося подсобника Шандабылов, который со слесарями привез приспособление. — Вот сюда установите склиз.

Никита еле поспевал за Горенкиным: хватал разогретую деталь со склиза, укреплял на оправке, включал самоход, выверял размер, укладывал проточенный шкив в ларь — и движения повторялись снова; лишь в тот момент, когда резец полз по поверхности отливки, немного передыхал. Монотонность утомляла, и пропадала радость, которая жила в нем сначала: Никита посматривал на электрические часы, висевшие на колонне напротив, и с нетерпением ждал сигнала сирены.

Едва раздался ее вой, он выключил станок и устало поплелся в раздевалку за бутербродами; облюбовав место в красном уголке, развернул сверток; даже любимые творожные ватрушки сжевал без аппетита.

Красный уголок заполнялся: на едина вытащили теннисный стол, натянули сетку, и замелькал белый шарик — резались навылет, двое на двое; очередники, чтобы не мешать, жались по стенам; на невысокой сцене пожилые рабочие дубасили в домино; девчонки шушукались в углу.