Повести и рассказы - [79]

Подбежал встревоженный Горенкин:

— Я в отдел кадров заходил, а там говорят — приезжала милиция, и твоего отчима забрали...

— Что?!

Никита перехватил мастера у двери конторки:

— Отчима милиция забрала! Отпустите разузнать…

— Ты, случаем, не того? — Шандабылов покрутил пальцем у виска. — Кто сказал?

— Горенкин слышал в отделе кадров.

— Вот это да... Ну-ка, мигом!

Наскоро умывшись и переодевшись, Никита поспешил в проходную. Окна сапожной мастерской закрыты ставнями, дверь заперта. В парикмахерской разговорчивая уборщица высыпала:

— Безногого? Как же, я белье из прачечной принесла — простыни, наволочки, салфетки. А машина с полоской тут и прикатила, милиционер с наганом, сурьезный; народишко любопытный околачивается. Посадили Пашку-то — и тю-тю!

— Куда?

— В канбинат, в контору...

Пересекая шоссе, Никита чуть не угодил под самосвал. Шофер открыл дверцу кабины и помянул недобрым словом его родственников. Никита перелез через низенькую ограду на зеленый газон — так короче путь; на углу улицы осмотрелся — на той стороне дом, в котором левое крыло первого этажа занимает контора комбината бытового обслуживания. Почти вплотную с каменными ступенями высокого крыльца — милицейская машина.

У кабинета директора сотрудницы сторожко подслушивали, что происходит за дверью. Толстая кассирша тетя Люба — у нее Никита иногда получал зарплату за отчима — признала парня. Женщины разошлись по своим столам за перегородку, тетя Люба подглядывала в окошечко кассы.

Никита приник к неплотно прикрытой двери и услышал:

— Выпивают у тебя в мастерской... Сигналы есть...

— Подумаешь, если ко мне друзья иногда заходят выпить...

Тишина. Потом заговорил директор:

— Павел Алексеевич, от греха подальше — давай переходи в мастерскую на рынок?

— Здесь же люди... Я их знаю, и они...

Никита прислонился лбом к холодному косяку; его била лихорадка — изнуряющая, липкая дрожь. Происходящее оглушило, он тщетно пытался успокоиться, на что-то решиться: «А если я войду и скажу?» Но что сказать — придумать не мог; готовый грызть глотку каждому, кто обидит отчима, он сжался в комок, как перед прыжком. Словно он, Никита, за все в ответе и должен действовать, ждать нельзя: рядом, за дверью, плохо отчиму, очень плохо... Скрип кожаных подкладок на культях заставил Никиту отскочить в сторону.

Отчим тяжело выбрался из кабинета, увидел растерянного пасынка:

— А, Никит. — Через плечо указал большим пальцем: — Заварушка, слышал?

Он усердно затолкался к выходу; на тротуаре отчим облизнул сухие губы:

— Сполоснуть бы горло пивком... Вали, Никит, к бочке у булочной.

Продавщица сразу налила им по кружке; мужчины, томившиеся в очереди, не взъерепенились, как обычно бывает, если какой-нибудь нахал прет к бочке.

Никита не любил пиво, однако пил горький напиток; отчим медленно осушал кружку, надолго задумывался и опять подносил ко рту пузатый сосуд; вдруг прорвало его, забылись неприятности, тяготы:

— Мечтал я, Никит, испытать, что такое свободное падение. Говорил мне бывалый товарищ: летишь, а кругом простор, легко, песни поешь... Самое главное — ожидание земли, цели падения, и притягивает она. Хлопнет за спиной парашют, но полет продолжается, внизу — земля и люди на ней! Коснулся ее, пусть даже упал, ты рад — достиг цели! Вновь тянет очутиться там, вверху, чтобы опять броситься вниз. И так бесконечно...

У отчима было такое просветленное, восторженное лицо, словно он падал сейчас из поднебесья на зеленую планету, испытывал ни с чем не сравнимый миг свободного парения над землей, когда хочется петь от восторга и счастья и кажется, что этот миг, прекрасный и неповторимый, никогда не кончится, не иссякнет, а все, что за этим мигом, — неважно, все остальное — плата за наслаждение жизнью!

Никита с удивлением смотрел на отчима, как будто впервые видел его и заново открывал для себя. Раньше он испытывал к нему лишь обычную жалость и обиду, что такой человек занял в его жизни место отца. Сейчас же в отчиме ничто не напоминало человека, который, кроме сапожной мастерской, подметок, заплаток да каблуков, и не видел ничего; человека, которого страшная, беспощадная война приковала к убогой тележке и лишила многих радостей...

— Куда теперь? — Никита взялся за веревку тележки.

— Домой... Завтра на рынок, в другую мастерскую добираться.

Метров через двести асфальт кончился, тащить тележку с отчимом по песку было трудно, волнение Никиты улеглось. Они двинулись мимо строящихся домов, мимо спортплощадок — там стучали волейбольные мячи, кто-то властно командовал: «Пас!» — мимо песочниц, в которых копошилась малышня под присмотром бабушек и мам; в сквериках пенсионеры лупили в домино; женщина, привязав веревку к деревьям, повесила половики и размеренно колотила палкой, выбивая пыль. Мир жил, творил свои каждодневные дела, и двое приближались к своему дому.

Отчим отрывисто, с паузами, когда отталкивался, заговорил:

— Может, так и надо, что со мной случилось, а? Не будь этого, я бы мать твою не встретил, тебя, — мысли у отчима сбивчивые. — Ведь хорошо нам, верно? А что не летал, не прыгал — другие же, здоровые, тоже не все знают, что это такое, правда?