Повесть о красном орленке - [19]

Сказал, засмеялся. Засмеялся весело, бесшабашно. Улыбнулся и Пашка, у которого даже слюни потекли от таких невиданных лакомств. Спирька же совсем притих и только ворочал глазами, как ночной хищник. Пронька вынул из кармана ножик, разделил одно из яблок на три части, разрезал стерлядь:

— Угощайтесь.

Ребята ели, облизывая пальцы.

— А ничего харч у господ,— пробубнил Пронька. Потом вдруг захохотал.— Вот морды у всех повытянутся, когда снова придут жрать! На столе ни яблок, ни курицы, ни этой стерляди заливной! Выдаст Винокуров своим лакеям по первое число.

Спирька, набив полный рот, прошепелявил:

— А как это ты унес?

Пронька тряхнул головой:

— Чего тут мудреного. Смотрю, мужики с мадамами пошли в зал танцевать и служанок никого нет. Влез да взял.

Спирька первым проглотил кусок стерляди, принялся за долю яблока. Он даже замычал от удовольствия.

— Гляди-кась, какая вкуснотища! Так бы и съел цельный куль...

— Лопнешь,— проговорил Пронька и встал.— Ну, мне пора.— Он завернул оставшуюся стерлядь и курицу в бумагу, яблоки сунул за пазуху.

Спирька жалобно вскричал:

— Дай еще... Хоть чуток, а?

— Брысь! — шикнул Пронька. — Эта пища не для обжор.— И, не попрощавшись, шагнул в темь. И уже оттуда вдруг позвал: — Пашка, поди-ка сюда.

Пашка подошел, как всегда, спокойный, молчаливый.

— Ты не обижайся, что я забрал все. Не для меня это,— зашептал Пронька каким-то непривычно теплым голосом.— Тут человеку помочь надо...

— А я не обижаюсь. Ты достал — значит, твое. Делай что хочешь.

— Вот что,— внезапно сказал Пронька,— угости-ка свою Катьку,— и сунул в Пашкину руку большое яблоко. Пашка было запротестовал:

— Не надо, я ей и так оставил... свою дольку.

— Бери,— крикнул Пронька.— Бери, когда дают!.. — И быстро, без шума растаял в темноте. Пашка вернулся на бревна. Спирька с любопытством спросил:

— Чего Драный звал?

— Яблоко Катьке передал... Вот обрадуется! — Тихо засмеялся, представив, как пятилетняя сестренка ухватится ручонками за яблоко.

Спирька был недоволен малой толикой Пронькиного угощения: съел и ничего не понял. Больно уж вкусно. Знал бы, что Драный больше не даст, не торопился бы. «Вот черт жадный»,— подумал он, а вслух уныло произнес:

— Зайдем, Пашка, ко мне. Ухи похлебаем... Есть чегой-то захотелось.

Спирькин отец, дядя Иван, и мать как раз ужинали. Встретили Пашку приветливо, пригласили за стол. Хлебали уху из Спирькиного улова, разговаривали. Дядя Иван интересовался Пашкиным отцом, спрашивал, как живут сейчас Пашка с матерью и сестренкой, есть ли у них хлеб. И уже после ужина, когда дядя Иван снял сапоги, чтобы прилечь отдохнуть, Пашка вдруг спросил:

— Дядь Иван, а что это — мобилизация?

Дядя Иван удивленно поднял глаза на Пашку: с чего бы придумать такой вопрос?

— Это набор в армию новых солдат. А зачем тебе?

— Да сейчас лазил к Винокурову в сад — разговор слышал. Офицер, что с отрядом приехал, волостному старшине говорил: пакет, мол, получил, так что завтра утром объявляй мобилизацию, а мои, дескать, солдаты помогут тебе...

Дядя Иван встал с лежанки:

— Сам придумал, что ль?

Пашка обиделся:

— Ничего не придумал! Говорю — разговор слышал. Вот Спирька знает, что лазил я в сад.

— Ну-ну?.. — нетерпеливо перебил дядя Иван.— Что еще слышал?

— Да что? Пять, говорит, возрастов бери, да побыстрей, чтоб за три дня уже всех, значит, в Камень отправить.

Дядя Иван молча стал наматывать портянки и натягивать сапоги. Потом топнул одной и другой ногой, взялся за картуз.

— Спасибо, Паша, за новость...— и быстро вышел из избы.

Утром объявили приказ о мобилизации. Но для многих это уже не было страшной вестью. Все, у кого были сыновья или братья призывного возраста, еще ночью поразъехались кто куда мог.

Старшина перепугался, а Гольдович позеленел от злости.

— Кто это мог сделать? — орал он.— Кто предупредил народ? Вы?

— Помилуйте,— чуть не плакал старшина.— Как можно? Что я, враг нашему государству?

— Но кто, кто? — еще сильнее кричал офицер.— Кроме меня и вас, о предстоящей мобилизации вчера ни одна душа не знала! Берегитесь, Ксенофонт Поликарпович!

Старшина то краснел, то бледнел, а сказать было нечего. Он только повторял: «Помилуйте, как можно!»

Наконец Гольдович жестко приказал:

— Немедленно пошлите своих бездельников из сельской дружины — пусть разыщут и приведут бунтовщиков. Такие вещи безнаказанными оставлять нельзя.

Однако поиски ничего не дали. Люди, чьи парни поубегали, отвечали почти одно и то же, только на разные лады: ничего не знали, а сын, дескать, давно собирался в гости к тетке. У других сын уехал помочь бабушке по хозяйству, но пусть не беспокоятся, он вот-вот вернется. Тогда стали хватать родителей, младших сыновей, сгоняли на площадь. Одних сажали в каталажку, других пороли. Второй раз на неделе женщины смотрели, как истязают их близких, кричали, плакали, бросались на цепь солдат, окруживших площадь. Но что они могли сделать?

На этот раз многие семьи не дождались своих кормильцев — засекли их до смерти.

Замерло Тюменцево. На улицах тихо, безлюдно. Даже собаки и те перестали лаять, будто чуяли, что у людей горе и их не надо тревожить.

На другой день вечером у Гусевых собралось человек пять мужиков, дальних и ближних соседей. Спирька знал их всех. Сидели мужики, курили самосад и молчали. Наконец корявый, с коричневой задубелой кожей Степан Базаров сказал, ни к кому не обращаясь: