Потому что люблю - [11]

Они тогда на удивление быстро среди пепелищ и развалин нашли нужную улицу. Может, потому, что она была неподалеку от вокзала, а может, и потому, что еще в поезде им очень точную схему начертил однорукий проводник, проживший в Минске всю свою жизнь.

Они остановились у дома номер семнадцать. Остановились и, потрясенные увиденным, молчали. От дома, в котором жила, должна была жить жена Федора — Надя Садко со своим сыном, остался только угол с заржавевшей указательной жестянкой. Написанные на ней, хотя и очень давно, название улицы и номер дома читались отчетливо, исключая всякие сомнения.

— Надо кого-то спросить, — глядя в кирпичную стену, сказал Пантелей. — Мы ж ни черта не знаем.

— В этот дом она приехала после освобождения Минска. И письма писала из этого дома. До самой победы. — Виктор Гай вытащил из кармана кожанки трубку, набил махрой и чиркнул зажигалкой. Голубоватый огонек путался за решеточкой и никак не хотел поджигать табак. — Зажигалка — хуже старого «мессера»… Конечно, надо кого-то спросить.

— Пошли.

— Куда в такую рань?

— Кто рано начинает, тому сам бог помогает.

Им снова повезло. За первым перекрестком они встретили рыжеусого мужчину в солдатской телогрейке, подпоясанной офицерским ремнем. Увидев летчиков, он шустро, опираясь на палочку с резиновым набалдашником, пошел им наперерез.

— Курево есть, фронтовички? — спросил он и уперся глазами в Пантелея.

— Махру или сигареты? — глядя сверху вниз, вопросом ответил Пантелей.

Мужчина неестественно дернул щекой, бровью, снова щекой.

— Махра привычней. Да ведь и белого хлебца иногда хочется.

Пантелей подал ему пачку сигарет.

— Здешний? — спросил его Виктор Гай.

— Сигаретки от союзников? Верблюд. Пробовал в госпитале. Пахучие. — Повернулся к Виктору Гаю. — Не здешний. С Волги я. Деликатное дело загнало в эти развалины. Пройдем вот за этот угол.

Он привел офицеров снова к дому номер семнадцать и показал на стене меловую надпись:

«Мамочка, мы с папой ждем тебя здесь каждое воскресенье. Н и н а».

— Не дождутся. Умерла она в госпитале. Просила меня перед смертью передать этим, — он снова махнул рукой на надпись, — их письма и ее тетради. Толстые такие, с непонятным почерком. Штук десять.

— Они, что, в этом доме жили? — перебил его Виктор Гай.

— Наверное.

— А как же?..

— Нашел их? — в тон спросил мужчина. И тут же ответил: — А я и не искал. Они сами пришли. Вчера воскресенье было. Он, значит, с дочкой и заявился. А я думал, где их искать. Спросил. А они, оказывается, и есть те самые Бочкаревы. Даже сто граммов не поставил. — Он презрительно сплюнул. — Чаем поили. Я им полдня рассказывал, а они мне чай подливали. — Он снова сплюнул. — У вас глоток спиртяги не найдется?

— Не взяли. — Виктор Гай тронул мужчину за плечо. — Дом этот когда?.. Живой кто остался?

— Бог его знает. Эти же, — он снова кивнул головой на надпись, — целые. А вы кого разыскиваете?

— Женщину с мальчиком.

— Дуйте к управдому! Шестая квартира вон в том бараке черном. Если не жалко, две-три сигаретки на дорогу подбросьте.

— Бери всю пачку, — сказал Пантелей, когда мужчина начал вытаскивать две сигареты. — На каком фронте был?

— На разных. Я контуженый. Последний год войны по госпиталям проваландался. Инвалид второй группы. Ну да, слава богу, живы. Теперь нам, фронтовикам, и отдохнуть можно.

— Оно бы так, — обронил Пантелей, — да кто все это будет отстраивать?

— Пусть отстраивают те, кто в тылу отсиживался. А то фиговина получается. Воевали, воевали, кровь проливали, а теперь кирпичи на горб? За что же воевали?.. Молчите? То-то и оно!

Он закурил сигарету, затянулся и добавил:

— Вы как знаете, а я себе буду жизнь устраивать по своим заслугам. Я контуженый. У меня все права и закон. Он тоже за меня. Пусть тыловые крысы вкалывают. Фронтовикам отдых нужен. Будьте здоровы.

Он сосредоточенно пыхнул несколько раз сигаретой, поплевал в ладонь, проверил надежность рукоятки на палочке и быстро заковылял в сторону вокзала. И Виктор Гай, и Пантелей молча смотрели ему вслед до тех пор, пока он не скрылся за развалинами.

Город просыпался. Прогрохотал по булыжнику военный «студебеккер», оставил на улице завесу какой-то рыжей, пахнущей гарью кирпичной пыли. С вокзала шли с котомками женщины и дети. Отставший от них мальчик громко плакал.

— Начнем с домоуправа, — сказал Виктор Гай и, закинув за спину вещмешок с продуктами, пошагал к черному одноэтажному бараку.

Под сапогами тонко взвизгивало битое, оплавленное в огне стекло. Пантелей поднял одну стекляшку и посмотрел сквозь нее на солнце.

— По акту, который мы имеем, — сказал домоуправ, — все жильцы этого дома погибли.

— А Бочкарев с дочкой?

— Он приехал, как и я, в конце мая, когда дом уже взорвался.

— А почему он взорвался?

Виктор Гай навис над столом и задавал вопросы тоном следователя. Ему почему-то казалось, что виноват во всем этот заспанный после пьянки домоуправ. Гай не мог знать, что перед ним сидит безногий человек, потерявший в этом доме жену, детей и старенькую мать.

— Саперы говорят, был заминирован с замедленным действием. В ночь на Первое мая взорвался. Все и погибли.

— Значит, вы уверены, что Надежда Садко с сыном погибла в ночь на Первое мая?