Потому что люблю - [10]

— В отпуск не поедешь, — сказал он приглушенным бесстрастным голосом.

Гай сел на подоконник, закурил.

— Это почему же?

— Нельзя всем сразу. Пойдешь в третью очередь.

— Ребята не против, чтобы я шел первым.

Сирота уткнулся в бритвенный прибор и начал сосредоточенно взбивать в чашке пену.

— Я против, — сказал наконец он. — Теперь ты командир звена. Кто будет молодежь учить?

— Я же через две недели вернусь.

— Не поедешь. Точка.

— Запятая, командир. Мне положен отпуск, и я его добьюсь. Мне сестренку надо искать.

Трубка почему-то гасла, и Виктор Гай раз за разом поджигал табак.

— «Сестренку!» — Сирота швырнул в чашку кисточку, да так, что брызги пены полетели во все стороны, как от взрыва. — Думаешь, я идиот, не знаю, кого ты искать едешь?! «Сестренку…»

— Если знаешь — тем более.

— Ты дурак или прикидываешься? — Сирота тоже сел на подоконник. Напротив Гая. Помолчав, толкнул коленом его колено. — Неужели не понимаешь, что ты свяжешь себя по рукам и ногам? На кой черт тебе все это надо?

— Я ему обещал.

— Обещал. А ты знаешь, где он?.. Вот оно что.

— А если вернется? Как я в глаза ему буду смотреть?

— Если бы да кабы… Да не ковыряйся ты с этой трубкой вонючей! Уж хоть бы табак человеческий курил, а то махру!..

Виктор подошел к печке, открыл чугунную дверцу и вытряхнул на холодную решетку несгоревший табак.

— Тебе двадцать один год, — продолжал Сирота, меряя шагами из угла в угол комнату. — Ты уже старший лейтенант, командир звена. Вся грудь в наградах. Через год примешь эскадрилью. Война окончилась. Все двери открываются. Такие люди, как ты, скоро на вес золота будут.

Он остановился напротив Гая, запрятал руки глубоко в карманы галифе.

— А допустим на минуту, что слухи о Федоре Садко не просто слухи… Допустим, что он перемахнул. — И торопливо добавил: — Я не утверждаю, но допустим. Нас с тобой в этом случае еще вспомнят… Но если ты свяжешься с его женой, твоя жизнь осложнится неимоверно. Все твои перспективы полетят в тартарары!

— Это почему же?

— Не прикидывайся младенцем… Станет вопрос о выдвижении — сразу вспомнят: у него что-то там было. И все…

— Чепуха! Федор писал ей обо мне. Она ждет. Верит, что у него друзья были. Голодуха кругом. Пацан у нее.

— В таких случаях делают проще. Скинемся и пошлем почтой тысяч десять. Зачем тебе это пятно на лбу?

— На лбу можно смыть, а на душе не смоешь.

— Я не отпущу тебя — и все.

Гай снова набил трубку махоркой, пустил густой клуб дыма.

— Пойду к командиру полка. — Он встал и направился к двери.

— А ну постой! — Сирота подошел к нему, заглянул в лицо, сказал глухо и бесстрастно: — Я тебя предупредил. Ты не послушал. Ну и черт с тобой! Можешь сегодня оформлять документы.

Гай молчал, не зная, как понимать эти слова. Сирота открыл дверь.

— Может, и хорошо, что я тебя не уговорил. Иди…

Двадцать лет минуло с того дня, а Виктору Антоновичу кажется, что эти слова Сирота сказал только-только, что даже еще не успел отзвучать его печально-радостный голос.

…Внизу, под балконом, коротко просигналил автомобиль.

ГЛАВА III

Лупоглазый водитель Лешка Храмцов отлично знал, что товарищ подполковник всегда ждет машину, сидя на балконе. Он подъезжал очень тихо, но останавливался так, чтобы товарищ подполковник сразу его увидел. Так было всегда. Но сегодня товарищ подполковник почему-то смотрел в другую сторону и не заметил подошедшую «Волгу». Лешка молча ждал. Будучи человеком деликатным, он не любил о себе напоминать. Значит, товарищ подполковник не очень спешит, иначе он бы уже давно посмотрел вниз. Прошла минута, вторая, десятая… Лешка не выдержал и легонько коснулся сигнального кольца. Подполковник бросил вниз короткий взгляд и быстро появился у машины. Лешка наклонился и открыл ему дверцу.

— Здравствуй, Алексей Иванович. Почему так долго ехал?

— А я уже, здравия желаю, пятнадцать минут стою.

— Вот как?

— Так точно.

— Тогда поехали.

Лешка выжал педаль сцепления, включил скорость. Новая «Волга» легко тронулась, зашуршав по асфальту шинами.

— В штаб?

— На аэродром.

Лешка включил прямую передачу и прибавил газу. Стрелка спидометра закачалась у цифры «80». На улице еще не было ни души, и Виктор Антонович простил водителю превышение скорости.

За полосатым шлагбаумом свернули на рулежную бетонную дорожку, и в глаза ударило только что взошедшее солнце. Лешка опустил светофильтр. Виктор Антонович лишь прижмурил глаза.

Метров через пятьсот они догнали большую группу солдат.

— Не обгонять, — сказал Виктор Антонович, и Лешка плавно притормозил.

Это даже была не группа, скорее — несколько групп. Десятка два, а может, и больше. Они шли по убегающий прямо к солнцу бетонке, оставляя за собой веер длинных теней. Солнце светило прямо в глаза, и было трудно узнать, кто из них сержанты, кто рядовые, кто сверхсрочники. Они шли по двое, по трое, даже четверками, и не в затылок, как ходит строй, а рассредоточившись по всей ширине рулежной дорожки. В центре кто-то играл на баяне, все остальные пели.

И утренняя тишина, и это величавое движение поющих солдат, и лучи солнца, и волнующие слова песни — все как-то вдруг напомнило Виктору Антоновичу полное радужных надежд лето 1945 года, тот август, когда они вдвоем с Пантелеем, сойдя с прибывшего поезда, шли по улицам обгоревшего и разрушенного Минска, а солнечные лучи били сквозь пустые глазницы уцелевших стен. Город был похож на те сотни городов, которые довелось на своем коротком веку увидеть Виктору Гаю.