Посох в цвету - [4]

И был неподкупен хрусталь…

А страсти, как дети послушные,

Глубоко таили печаль.

XXX. «Явлен знак. На персях напишу я…»

Явлен знак. На персях напишу я:

– Ты моя. Не быть тебе с другим. –

И запястьем окружу десную,

Пламенеющим, тройным.

Кандалы любви, свяжите ноги,

Чтоб измене жало разрубить.

И ключами зазвоню я, строгий, –

У темницы любо мне бродить.

Ты жива ли, умерла ль, не знаю.

Стой ли то, иль капля с потолка?

Цепь ключей к губам я прижимаю,

Грудь сжигает сладкая тоска…

Нет! О, нет! К себе тебя ревную!

Пусть ключи летят в туман морской…

Как на грудь, паду на дверь стальную…

Слышишь плача смертного прибой?

Это я. Мой череп о засовы

Бьется, бледный, а в руках дрожит

Связка роз, и мой костяк суровый

Страсть твою, как прежде, сторожит.

Через скважину проникнут взоры

Двух орбит, где ночи глубина…

Но в мой дух, что передвинет горы,

Верю – ты на вечность влюблена.

XXXI. ИСКУСИТЕЛЮ

Печать Антихриста – червонная звезда –

Горит на лбу твоем, возвышенном и ясном.

И луч певуч, и поднята мечта

Глаголом пышно-сладострастным.

– «Ко мне, ко мне – в запечатленный круг.

Наш легок пляс, а губы – язвы неги.

Мой миг велик, и нет разлук и мук

Тому, кто смел в последнем беге». –

Соблазны древние! О, памяти моей

Полуистертые, разбитые скрижали…

И зов веков, и вещий змей страстей, –

Завитые, скользящие спирали.

Печать Антихриста! Иуда! Страшный суд!

Всё та же ты, — икона Византии.

Но ярче твой огонь. – Сердца куют и жгут…

О, мудрецы!.. Рабы глухонемые!

XXXII. МАГИ

I. «Мы – цари. Жезлом державным»

Мы – цари. Жезлом державным

Крепко выи пригибаем

Своенравным.

Нашей воле двигать звенья

Цепи мира вправо, влево

Наслажденье.

Корабли несут нам дани:

Амбру, золото и пурпур.

Взмах лишь длани –

Мерно в бубны ударяя,

Хор плясуний легких вьется…

Девой рая

Будет та, что перст укажет:

Улыбнется

И к ногам владыки ляжет.

II. «Мы – цари. В венцах с жезлами…»

Мы – цари. В венцах с жезлами

Мы идем в пустыню грезить

Под звездами.

И столицу забываем,

Забываем блеск престольный

И внимаем.

Речи праведных созвездий,

Головой склонясь на камень:

Нет в них лести!..

Там короной драгоценной

Из ключей черпаем воду –

Дар бесценный.

И, торжественные маги,

Пьем свободу,

Как забвенные бродяги.

XXXIII. БАРЕЛЬЕФ

Пока на льва Сарданапал

С копьем в руках в рдяным оком,

Напрягши мышцы, наступал,

И зверь кидался и стонал

И падал, пораженный роком, —

В опочивальне смутных грезь

Царица тихо распускала,

Как знамя грусти, траур кос,

И чаши увлажненных роз

К грудям пылающим склоняла…

Далекий рёв! Предсмертный рёв!

И плеск, и буйственные клики…

Но неподвижен и суров,

Подъят над спинами рабов

Чернобородый лик владыки.

Внесли… Поникни головой,

Склонись, поздравь царя с победой,

Да примет кубок золотой, —

И пурпур губ его отведай,

Закрывшись бледною фатой.

XXXIV. ХЕРУВИМЫ

I. «Херувимы Ассирии, быки крылатые…»

Херувимы Ассирии, быки крылатые,

Бородатые,

Возникают из пыли веков.

Железо лопаты, как резец ваятеля,

Чародателя,

Возрождает забвенных богов.

Херувимы крылатые — камень пытания

Высшего знания, —

Из пыли веков

Двинулись ратью на новых богов.

II. «Вашу правду несете вы, пращуры древние…»

Вашу правду несете вы, пращуры древние,

Херувимы Ассирии,

Ответ человека на пламенный зов Божества.

Был час — и на камне

Почила Рука и руку искала:

Вы — встреча двух дланей,

Вы — их пожатье.

Привет вам, быки круторогие,

С лицом человечески-хмурым грядите!

XXXV. СФИНКС

Каменным когтем на грудь наступил.

Шествовал мимо и грузной стопой

Тронул, свалил.

Орошались уста ярко-рдяной струей:

Сфинкс проходил.

Шествовал мимо божественный зверь,

Белые очи в безбрежность ушли.

Лапой смахнул, — и в кровавой пыли

Пал я теперь.

Белые очи в глубинах скользят,

Поднят к далеким и чуждым мирам

Льдистый их взгляд.

Лапы по теплым ступают грудям,

Кости хрустят.

Лапы по рдяным ступают цветам.

Тронули, — вот под пятой я расцвел…

Сфинкс, устремляясь к безбрежным векам,

Мимо прошел.

XXXVI. Я ХОЛОДЕН

О, если бы ты был холоден или горяч!

Апокалипсис, гл. 3, 15.

Отверзи мне двери, те, что я не открыл —

Оттого, что заржавели петли, — не было сил.

Заржавели петли от холодных дождей…

От людей, что Ты дал мне, — от слез людей!

Людей, что Ты дал мне, — я их не любил.

Из сладостной Книги был ближний мне мил.

Из сладостной Книги я много читал.

Мне за это отверзи. Я устал…

Душа моя — льдина, до костей я застыл.

Открой хоть за то мне, что я не открыл!

XXXVII. С ДОРОГИ

Белый храм родной моей деревни,

Я любил тебя — издалека.

Забелеешь — бубенцы напевней,

И прошла дорожная тоска.

Ранним мартом, меж туманов сизых,

Мне подснежник грезился в тебе,

Что раскрылся, как весенней вызов,

Беззаботно брошенный судьбе.

А дорога прилипала к спицам,

Чтобы миг желанный оттянуть,

Чтобы счастья дробные крупицы

Вихрем встреч бездумно не смахнуть.

Поворот. Резвее скачут кони.

Рига. Сад. И дом за ним родной.

А уж храм забыть на тихом склоне,

Как цветок, оборванный рукой.

XXXVIII. ТОСКА

Вот он, старинный зал, где фикусы всё те же,

Так неизменны под кривым ножом, —

(Десятки лет он им вершины режет).

Вот он, старинный зал, где бегал я мальцом

С квадрата на квадрат паркетный вперепрыжку…

Вощеный пол скользил под резвою ногой,

И, стульев чопорных наруша строгий строй,

Здесь с братьями играл я в кошку-мышку,

Но чаще с бледной маленький Тоской.