Последняя грань - [13]

Сразу же с осознанием этого факта с теми глазами, что я привыкла видеть, произошла такая дикая метаморфоза, что на миг мне показалось, будто мы ошиблись дверью. Он был не просто напуган, он пришел в ужас. И ужас этот граничил с ненавистью…

А как только я подошла ближе, Эдвард задрожал.

— Что ты?..

— Я вижу, вы рады меня видеть, полковник, — саркастически заявляю, приседая на уровне его глаз. Пытаюсь понять причину, но пока он ни намеком не выдает её. Лишь с испугом смотрит на меня.

— Уехать…

— Бежать по вашей части, — отзываюсь тем же тоном, бережно пригладив его волосы, кажется, отросшие за эти недели. Смягчаюсь:

— Что случилось?

Мужчина молчит, но убийственный взгляд, направленный на сержанта, говорит о многом. Вопросительно оборачиваюсь к Джасперу. Он скажет? Но тот поспешно ретируется. Гнева босса никому не хочется.

Мы остаемся вдвоем — я и Цезарь. Дверь закрывается.

— Ты действительно подумал, что я куда-то без тебя уеду? — интересуюсь я, внимательно глядя на его лицо. Слева кожа обгорела до пузырей — недавно сняли повязку.

— Это было бы правильно, — с трудом держа в узде голос, отвечает мужчина. Голубые глаза влажнеют.

— Эдвард, я бы так не поступила.

— Это плохо.

— Эдвард… — закатываю глаза, немного выгибаясь и легонько пожимая его правую руку, замечая, какая она холодная, — скажи мне, что такое? Я ведь уже здесь.

— Уходи.

— Приказываешь?

— Да, — он вздергивает подбородок, как в день нашей второй встречи, силясь выгнать меня из палаты поскорее, — я приказываю.

— Напрасно.

То ли моя уверенность рушит его убеждения, то ли то, что я посмела нарушить приказ вдвойне и уже явилась сюда, но он сдается. Впервые вижу, как Эдвард сдается. Мне.

В глазах из маленького огонька разгорается настоящее бушующее пламя, затягивающееся черным дымом, воздух со свистом проходит через ноздри, а на лбу, я могу поклясться, видно пару капелек пота.

Правой рукой, резко, с ненавистью, Эдвард ударяет ширму. Со скрипом отъезжая в сторону, та открывает мне вторую часть кровати. Невидимую от входа.

Мужчина укрыт одеялом, проседающим вниз слева. На месте ноги ниже колена у него лежит подушка. Маленькая. Туго набитая. Вместе с тем отсутствуют и два пальца на левой руке — повязка, наложенная особым образом, никак этого не скрывает.

Он тщательно следит за моей реакцией и, когда проходит больше минуты, а я все ещё молчу, глядя на то, что осталось от его тела, перестает держать себя в руках.

Я слышу всхлип. Затем ещё один.

А потом мой Султан, убеждающий все это время, что слезы — самое отвратительное качество людского организма — плачет.

Вот и его последняя грань…

— Ш-ш-ш, — прихожу в себя, поднимаясь на ноги и нагибаясь к нему так, чтобы как следует обнять, прижать к себе. Он не брезгует. Не отстраняется.

Обреченно хватается за меня обоими руками, задыхаясь от рыданий.

— Эдвард, — шепчу я, нежно целуя его мокрую кожу, — не стоит… это того не стоит… я здесь.

— Н-н…

— Всегда здесь, — заверяю, улыбнувшись сквозь собственную соленую влагу, наворачивающуюся на глаза, — я с тобой. Тише.

Давится воздухом. Давится, пытаясь прекратить столь вопиющее проявление слабости, но оттого плачет лишь сильнее. Отзвук всхлипов эхом раздается по палате.

Он даже плачет строго. Больно, строго, режуще. Как человек, утративший последнюю надежду.

— Как это случилось? — тихо спрашиваю я. Тоже сдаюсь.

— С-с… — ему требуется немного времени, чтобы вдохнуть достаточно воздуха, — снар-р-ряды взрываются…

Теперь сильнее цепляюсь за него я. Теперь мне страшно.

— Близко?

— Очень… мне жаль, Изабелла.

— Белла, — ненавижу, когда он исправляет то имя, которое я назвала первым, на полное. Мне кажется, так он отдаляется, — я — твоя Белла, полковник.

Он стискивает зубы, запрокидывает голову, но не отталкивает меня. Не хочет. Не может.

— Ты жив, Эдвард.

— Это не утешение.

— Для меня — самое большое, — честно признаюсь, улучив момент, чтобы посмотреть в глаза. Красные, опухшие, но родные. Теперь родные. Мои голубые глаза.

Мое откровение их шокирует. Слез становится больше.

— Ты не пожалеешь?.. Хотя бы через пару месяцев? — он спрашивает это так, будто я уже от него отказываюсь. Будто вообще могу.

— Я через десять лет не пожалею, — уверено отвечаю ему, аккуратно обвив пострадавшую руку. Никакого ужаса, никакого обречения не чувствую. Возникает ощущение, что тот случай с Норвилом, давным-давно, сон. Если человек любит, увечья — всего лишь жизненная составляющая. Никак не помеха. А вот если нет…

— Эдвард, — пробираюсь губами к его уху, перед этим поцеловав в висок, — я тебя люблю.

Он рвано вздыхает. Рвано вздыхает и, быстро-быстро кивая, впивается правой рукой в мое плечо.

— Я тебя тоже, Красавица…

С его словами все для меня становится на место. Все становится светлым и ласковым, как то покрывало, под каким пряталась в детстве. Безопасным.

Я улыбаюсь, целуя его. Я улыбаюсь, осознавая, что этот невероятный мужчина со мной и что он жив, несмотря на смерть, проскользнувшую настолько близко.

И я буду улыбаться ещё множество раз, пока он рядом: когда узнаю, что у нас есть разрешение вернуться в Штаты; когда надену на его палец золотое кольцо; когда увижу две полоски на белом тесте; когда в продуктовом магазине увижу подросшего Адиля со шрамом на левой щеке и узнаю его; когда зайду покупать книги по кулинарии и встречу Алека…