Последняя грань - [10]

— Её вещь?

От ужаса не могу произнести и слова. Пальцы с жутчайшей силой сжимают отрезок ткани.

— Она оказалась ближе к снаряду, чем ты.

Объяснение должно облегчить боль? От него обязано стать легче?.. Кому?

Я не верю. Я не хочу, не желаю, не должна верить. Это нелепость, это — случайность, совпадение. Он издевается надо мной. Он мстит… за что? За что и так жестоко… это ведь моя девочка!

— Она жива.

— Нет.

— Ты лжешь мне.

— Нет.

Каждый его ответ убивает какую-то часть надежды. И какую-то часть меня в том числе.

Бывает правда, которую невозможно принять и осмыслить. Эта — одна из таких. Неприемлемая.

— Изабелла, у меня есть более важные дела, чем обсуждение покойников, — в конце концов, заявляет Каллен, дав мне какое-то время на молчание, — и это касается тебя.

— Где девочка? — я его не слышу. Я не желаю его знать.

— В городе небезопасно, тебе нельзя здесь оставаться.

— Скажи мне…

— Травмы не так серьезны — у тебя есть шанс благополучно добраться до убежища.

— Не смей врать…

— Тебе не будет ничего угрожать и о тебе позаботятся. Я прослежу.

— ГДЕ РЕБЕНОК? — не выдерживаю я. Игнорируя запреты, игнорируя страх наказания и очередной боли, оставляя за спиной даже болезненный удар, пронзивший голову при громком звуке, кричу я. Мне нужна правда. Мне нужно услышать правду. Я не знаю, где нашел он эту тряпку, но я не верю. Я не поверю ему. Нет!

Эдвард вскакивает со своего места так резко, что вторая порция моего крика застывает в горле. Руки, на одной из которых, как выясняется, капельница, прижимают к подушке. А покрасневшее от гнева лицо нависает прямо над моим. Голубые глаза налиты кровью. В них только всепоглощающая злость. Нет, не злость. Бешенство.

— Твоя дочь мертва! — выплевывает он, до боли сжав мои запястья, — мертва, Белла! Но я не позволю умереть и тебе! Слышишь меня? НЕ ПОЗВОЛЮ!

Тихонький всхлип — все, на что меня хватает, после такого откровения. Тихонький всхлип и безмолвные слезы.

Они, похоже, устраивают Эдварда больше, чем все остальное.

Смерив меня негодующим взглядом, он отстраняется.

— Завтра утром я отвезу тебя в убежище, Изабелла. Это не обсуждается.

* * *

В моей комнате бордовые стены. Темно-бордовые, как венозная кровь. И два окна — слева и справа — задернутые длинными занавесками из какой-то грубой ткани. На полу, кое-где прикрывая голые доски, лежат ковры. От старости и пыли рисунки на них уже не разобрать.

Моя комната — самая большая во всем доме. А сам дом небольшой — три спальни, гостиная и кухня. В тот день, когда привез меня, Эдвард не особо церемонился с хозяевами. К виску мужчины с седыми усами он приставил пистолет, а женщина, как по сигналу, сразу же провела меня к комнате.

Я хотела ужаснуться — не смогла. Смерть Нури на многое открыла мне глаза и доказала лишний чертов раз: жесткость повсюду. Оттого, что сегодня её нет здесь, не значит, что не будет и завтра. Глупо противиться. Глупо противиться даже если эта жестокость выливается на тебя.

И все же, я не буду отрицать, что порой, прорыдав ночь в подушку, думаю, что все устроилось как надо. Ее мучения кончились. Ей не больно, не страшно, она не видит взрывов и смертей, она не должна прятаться по подземельям… Ангелочек должен быть среди ангелов. Ей повезло… наверное, повезло.

Вообще, по договоренности с Калленом, мне запрещено покидать комнату и спускаться по лестнице к хозяевам. Но с Баче — тем самым господином, который ради своей семьи вынужден был принять меня в дом — у нас особая договоренность. Я не обуза. Я не содержанка — он не обязан просто так меня кормить и защищать, как свою дочь. Каждое утро я спускаюсь к Ниле, его жене (разумеется, после того, как это стало физически возможным — больше трех недель ей самой предстояло подниматься ко мне и выхаживать) и помогаю с приготовлением пищи (благо, Афият многому меня научила). В обед, сразу после молитвы, которую мулла кричит с близлежащего минарета, я мою полы. Сначала внизу, потом наверху. У Нилы слишком болит спина для такой уборки, а их дочь вот уже как семь лет не в состоянии подняться с инвалидного кресла.

Мы проводим вместе много времени и постепенно притираемся. По крайней мере, друг друга не ненавидим. Потихоньку учимся доверять.

Эдвард приезжает ко мне каждый четверг. Я не имею ни малейшего представления, зачем ему сдалась, но свой ритуал он никогда не нарушает: снег ли, дождь ли, невыносимая ли жара. Урчание мотора его машины — и мужчина на пороге. Я знаю, когда он будет здесь, а потому заблаговременно запираюсь в спальне. Несмотря на всю глупость того, что делает, всю абсурдность и непонятность для меня, он все же спас мне жизнь, забрав оттуда, из-под пуль, прошлой зимой. Я не забываю такие вещи.

Бывает, он приезжает на выходных — редко, но случается. И подолгу сидит со мной в спальне, лениво перекидываясь какими-то словами. С каждым приездом смотрит по-особенному. Вначале едва ли не с отвращением, а потом, ближе к лету, уже проще, лучше. Я ему нравлюсь.

Он не говорит о себе и мало спрашивает обо мне. Порой возникает ощущение, что хочет застыть в этом моменте — конкретно в нем, никаком другом — и никуда больше не двигаться.