Последняя грань - [11]

Странные вещи происходят и со мной — когда он рядом, мне спокойно. Я не знаю ничего об Адиле, об Алеке и вообще о течение войны — у Бачи нет телевизора. Мы живем в своем мирке и не высовываем нос наружу — нас изолировали от всего. И отражением этого «всего» для меня и является Эдвард. Я начинаю понимать, почему посмела захотеть его той ночью… в нем есть что-то удивительное. Что-то, на первый взгляд, незаметное, незначительное, а если присмотреться…

Бывает, он ведет себя со мной очень грубо. Он чертыхается, хмурится, его глаза наливаются кровью и кожа багровеет… но он никогда не поднимает на меня руку. С каждым разом, с каждой ссорой, мне чудится, даже кричит тише. Прекращает.

По приказу «Американского Полковника», как вынужден Бача называть моего благодетеля, я могу не носить чадры. Отец семейства и сам бы меня не заставил — у него есть жена, а я по возрасту вполне подойду на роль второй дочери — но сделал вид, что согласен. Это немного расположило Каллена к нему. Напряжение между ними ощутимо спало.

Но однажды все изменилось. Однажды, зимней ночью, когда мы уже собирались ложиться, в дверь постучали. Я не слышала шума машины, сегодня был не четверг, а потому посчитала за право спуститься и хотя бы одним глазком посмотреть, кто здесь.

Неужели наша безопасная территория, расположившаяся вдали от линии огня, перестала быть таковой? Эти мысли пугали, а потому я всеми силами старалась отогнать их подальше.

Когда Бача, скрепя замком, отпер дверь, так и не дождавшись ответа на вопрос «кто там?», пришедший предстал перед нами во всей красе. И, разумеется, был узнан.

Эдвард с каменным лицом, вымокшими от снега волосами и крепко сжатыми губами, не разуваясь, прошествовал со мной наверх. Сдержал даже свое негодование по поводу того, что я была среди тех, кто его встретил.

И только в спальне, когда удостоверился, что заперта дверь и любопытные уши разбрелись по дому, снял плащ. Рубашка под ним почти полностью пропиталась кровью.

«Царапины, — прошептал он, оглянувшись на меня через плечо, — поможешь?»

У Бачи нашлись и бинты, и спирт, и даже свежая рубашка. Сказалось то, что окрепли их отношения с прошлого года, а может то, что Эдвард впервые не выглядел властным и кровожадным, но он радушно все это одолжил не задавая вопросов.

— Кто тебя так?

— Защитники Аллаха, — он невесело усмехается, прикусив губу, когда я прикасаюсь ватой к ранам, исполосовавшим всю спину.

— Обругал веру?

— Позарился на святое. На Лидера, — мой Султан тихонько стонет, когда по разодранной коже медленно растекается прозрачный спирт.

— От базы до нас сто шестьдесят километров.

— Я знал, к кому еду.

Больше я не спрашиваю ничего. Не могу сдержать себя. Нагибаюсь и легонько, так, чтобы при желании списал на слабость, целую его волосы. Впервые после побега от Алека и Адиля мне больно за кого-то. Впервые после смерти Нурии я вообще… чувствую что-то.

— Я сам себя не перебинтую, — он пытается перевести все в шутку, но голос дрожит. Впервые у Эдварда при мне дрожит голос.

— Я тебя перебинтую, — улыбаюсь, осторожно прочертив пальцем линию по его плечу, — не волнуйся.

Этой ночью полковник впервые спит со мной по-настоящему. Прижав к себе, как любимую игрушку, он спокойно, ровно дышит, окончательно расслабившись. Никогда не видела его таким безмятежным и спокойным. Как ребенок…

И самое удивительное, что мне доставляет истинное удовольствие поправлять его одеяло, когда оно сползает и обнимать его в ответ, когда он неодобрительно хмурится на исчезновение моих рук.

Неожиданное и очень новое чувство. И настолько же приятное.

Следующим утром, когда просыпаюсь, единственное, чего боюсь, не найти Султана в постели. Но он как был здесь, так и есть. Только уже не спит. Уже сидит и с легкой улыбкой наблюдает за мной. Голубые глаза наполнены наслаждением. От хорошей ночи?..

— В твоей жизни когда-нибудь что-нибудь шло не по плану?

— Постоянно.

— А в моей — никогда.

Это откровение. Я обращаюсь во внимание. Подмечаю каждую эмоцию его лица.

— Той ночью… этот клуб… — тяжело вздохнув и с виновато-задумчивым выражением лица сжав пальцами мою ладонь, признается Эдвард, — это было минутное желание, чертова слабость… я не хотел ничего, кроме того, что у нас было. Я и приехал-то за этим туда…

Хмурится. Смущенно — впервые вижу на его щеках румянец.

— У меня тоже. Слабость…

— Тоже?

Изгибает бровь. Не верит.

— Той ночью умер мой отец. Я должна была вернуться в постель и, как достойная дочь, скорбеть о нем сорок дней. А я напилась водки и дала незнакомцу соблазнить меня.

— Интересный расклад.

— Мне тоже так кажется.

Неловко пожимаю плечами, опустив взгляд. Почему-то чувствую смущение.

— Я не думала, что ты так быстро… уйдешь.

— Белла, я уже сказал, это все не планировалось как отношения.

— И все равно…

Как же тяжело даются слова. Они будто каменные — неподъемные. Больно царапают горло.

То, что я не смотрю на него, Эдварду не нравится. Длинные пальцы осторожно поглаживают мое запястье.

— Я заслужу твое прощение, — он тяжело вздыхает. Очень тяжело. Вымученно.

Слышать такую фразу от него — невероятно. Я пытаюсь понять, не ослышались ли.