Последний рейс - [4]

— Куда это?

— Лаборантка здесь, Верка Расторгуева, с икрой должна быть. Предупредить надо, чтоб к утру свое хозяйство собрала.

На горе Лосинский шумно отдышался, потом уверенно двинул в ночь, коротко бросив через плечо:

— За мной ступай. В сторону не бери, болото тут.

Борис так и сделал, шел за старым речником след в след. Под ногами чавкало, сапоги то и дело разъезжались по желобу выбитой тропы, скользили на выпиравших обнаженных корнях хилых болотных сосенок. В пошваре[1] показалось даже тепло. Остро пахло багульником, раздавленной спелой клюквой, подмерзшими груздями. Шагалось легко и упруго. Борис подумал, что вот так можно идти и идти всю ночь, не ведая усталости. Когда они удалились от реки с ее стойким туманным пологом, оказалось, что над головой есть небо со всеми положенными для здешних широт звездами и созвездиями. И правила в небе, зависнув над ковшом Большой Медведицы, мерцающая Полярная. Главная северная звезда сигналила о грядущей зиме.

Впереди мелькнула звездочка у самой земли, вторая… — под ногами пошла материковая твердь, и Лосинский с Денисковым вышли к деревушке. По освещенным оконцам Борис насчитал девять домишек, прибавь к этому магазинчик, конторку рыбучастка, склад с ледником — вот и все поселение.

— Еременко, кажись, в третьем доме живет, — сказал Лосинский. — Ишь… все три окна горят. Должно, гулеванит, стервец.

Постукивал движок электростанции, несколько собак приветствовали чужих ленивым брехом. Еще в сенях указанного капитаном дома Борис услышал грохот и злые голоса. Лосинский замешкался и протолкнул его вперед. Денисков нашарил дверную скобу… В тот миг, как он ступил через порог, о деревянный косяк над его головой с грохотом разбилась тарелка, засыпав вошедшего осколками и остатками еды. Борис вздрогнул от неожиданности, но не пригнулся, застыл на месте. Посреди избы стояла баба в мятой ночной сорочке, с растрепанными волосами, босая, вокруг нее валялись черепки перебитой посуды, в левой руке она сжимала граненый стакан, судьба которого была тоже предрешена. Глаза у бабы щурились в злой истоме, полные губы съехались в злорадной ухмылке. На койке в глубине просторной, почти пустой избы лежал коротенький широкий мужичок и жизнерадостно хохотал:

— Давай, давай, Верка, хо-хо-хо… Бей, ломай, круши…

Из-за спины Денискова выступил Лосинский, и хохот на кровати смолк.

— Гуляешь, Ерема! — стылым басом произнес капитан.

Приемщик Еременко вскочил с кровати, сунул ноги в валенки и, сразу отрезвев, степенно двинулся навстречу гостям.

— Да вон Верка, хм, разбушевалась опять… — виновато ответил он. — Как напьется, так сладу с ней нет.

Капитан угнездился на лавке за столом, строго спросил:

— Так что у тебя, Ерема, осталось на плашкоуте-то?

Приемщик, закурив «беломорину», сощурил левый глаз, поцарапал заросший подбородок, ответил с неуверенной растяжкой:

— Дак рыбки-то, кажись, немного. Ящиков двадцать будет. Доброй-то, почитай, и вовсе нет, налим да язь.

— Ну-у, добру-то себе приберег…

— Дак и приберег на зиму, кому какое дело. Максимчиков там, нельмушек, конечно… Может, арестовать запасец-то мой смекаешь, хе-хе… Дак это я сам добыл. Са-ам. Са-амолично. Да и прав у тебя никаких на то нет. Ты, Еся, колесо свое знай крути.

— Ладно, баламут. Не про тебя забота. Верка, эй?.. Что у тебя с икрой-то?

Женщина, покачиваясь, подошла к столу, над табуреткой как-то сразу сломалась, почти рухнула на сиденье.

— Ну так что? — сердито повторил Лосинский. — Где икра-то?

— А ч-черт ее знат… — женщина вяло махнула непослушной рукой.

Капитан даже подскочил от возмущения.

— Ты это мне брось, Расторгуева! — закричал он. — Да за такое отношение… Да за это дело под суд… в тюрьму!

— A-а, пускай, — баба отмахнулась от Лосинского.

Капитан схватил ее за воротник халата, дернул с нерассчитанной силой — посыпались пуговицы. Сбоку захохотал Еременко, с искренним восхищением наблюдавший драматическую сцену в своей избе. Борису тоже стало смешно: уж очень беспомощным был гнев капитана.

Еременко примирительно сказал:

— Ты, Лосинский, на бабу-то не наскакивай петухом. Че с нее возьмешь… А икра там… молока… ну, все это у ей в порядке, в бидонах на льде стоит, тебя дожидается. Мы тут, едрена-феня, подгуляли с устатку, дак ведь и не грех теперь, путина-то кончилась…

Назавтра, чуть только забрезжил рассвет и туман клочковатыми дымами начал отрываться от успокоенной, перебесившейся за ночь воды, на плашкоут явилась лаборантка с большим бидоном; за ней еще три бидона тащили Еременко и два деревенских мужика. Борис пригляделся к женщине: отоспавшись, прибрав себя, Вера Расторгуева выглядела очень даже привлекательно; если б не хмурый виноватый взгляд заробевших коричневых глаз, ее можно было бы назвать даже красивой женщиной. Но это уже потом. А до рассвета еще был вечер в капитанском кубрике и бессонная ночь.

Оставив задремавшего приемщика за столом, Лосинский и Денисков вернулись на свой транспорт. Из жестяной трубы камбуза выбрасывалось в ночную темень искристое пламя, Борис живо представил тарелку с дымящейся наваристой ухой… В закутке у печурки сидел Санька-матросик и лениво жевал потухшую папиросу.