Последний рейс - [6]

— Брось, Борис, дурака валять. На воде еще так поджаришься, что за зиму копоть не отпаришь!

Денисков несколько раз обошел Сатыгу в поисках какого-нибудь разнообразия, перезнакомился с местными жителями, о рыбалке, грибных и ягодных местах поговорил, в магазине потолкался. Продавщица, женщина лет сорока, протянула ему руку через прилавок:

— Тося… Маркушина.

Борис удивился такой непосредственности (еще не приходилось знакомиться с продавщицами через прилавок), неуверенно подержал теплую лодочку женской ладошки, назвался и сам.

— Ты, вижу, городской…

— Из Тюмени.

— На заработки?

— Как сказать. Но деньги нужны, конечно.

— На свадьбу?

— А деньги только на свадьбу нужны?.. — он рассмеялся.

— Можно и без денег пожениться.

— Дурацкое дело нехитрое.

— Ну, пока тогда, — Тося улыбнулась. — А то заходи, если скучно станет. Я девка добрая…

Выходя из магазина, Борис шутливо отвечал на приглашение продавщицы:

— Может, и приду, — и перехватил удивленный взгляд поднимающегося на крыльцо Семена Грачева.

— Что, парень, проверяешь местные кадры?..

— Да вот, забрел посмотреть, что тут есть интересного.

— И что нашел?

— Да ничего особенного. Пряники, тряпки допотопные, ведра да водка.

— А Тоська?..

— Баба обыкновенная. Ничего особенного…

— Ну-у, коли так, ладно, — недоверчиво процедил Грачев. — А то…

Денисков заметил в его глазах недоброе отчуждение, понял смысл затеянного разговора. Понял и сразу напружинился, инстинктивно не принимая снисходительно-угрожающий тон Грачева.

— Во-он как… — протянул он скорее по инерции, чем из желания ссоры. — Ну а если?.. Что же будет?

— Это ты о чем? — Грачев разыграл удивление.

— А ты о чем? — Денисков поддержал игру.

— Ха-ха-ха… ну, ты арти-ист… — Грачев рассмеялся, неожиданно искренне хлопнул Бориса по плечу. — Замнем для ясности, кореш!

— Кто бы спорил, а я никогда, — согласился Денисков.

На третий день пришел водомет. Валов провел короткое собрание: объявил путину открытой, зачитал список бригады, распределил обязанности, обнародовал расценки и так далее. Но, как понял Денисков, смысл собрания сводился к одному, и самому главному: на реке нужна железная дисциплина, и он, бригадир Валов, объявляет в Сатыге сухой закон, ибо, где пьянка, там нет порядка.

— А ежели у кого именины? — недоверчиво спросил один из местных рыбаков.

— У тебя, Петро, день рождения в январе.

— Вдруг прохватит кого, простуда там или что другое…

— Скоро фельдшера пришлют в Сатыгу. По рации обещали.

— Ну а если Тоська втихаря… по знакомству…

— Сегодня заактирую все наличие спиртного. Каждую неделю буду проверять самолично. Маркушина меня знает. Чуть что — наплачется!

— А местным как быть?

— Только по моим распоряжениям.

Денисков с любопытством слушал перепалку. Конечно, по закону бригадир не властен над торговлей, но по неписаным правилам Севера на время путины он здесь и царь, и бог, и судия — потому что в осенние месяцы вся жизнь северных поселков концентрируется на реке, у реки, на берегу. Встают с рассветом, валятся в постели с закатом. Говорят только о рыбе и погоде. На небо смотрят почти молитвенными взорами: не дождя боятся — рыбак и в самое ведро мокрый с ног до головы — от ветра штормового заклинают, потому что тогда не выйти на Обь, пропадут попусту бесценные дни, уйдет большая рыба, сгорит план и заработок… У рыбака, как и у хлебороба, порой один день год кормит. Идет путина!

В сумраке сарая Борис посмотрел на светящийся циферблат своих морских офицерских часов (предмет его натуральной гордости и тихой зависти друзей) — стрелки показывали двадцать минут четвертого. Зная, что больше не уснуть, чувствуя в голове ясную бодрость, а в теле напряженную упругость и легкость, он осторожно, чтобы не разбудить товарищей, слез с широких нар, без скрипа отворил дверь ветхого строения. На улице он дал волю просящейся наружу энергии: подпрыгнул, с ходу встал на руки, сделал так несколько шагов, перевернулся, шумно вздохнул несколько раз во всю мощь молодых легких и пошел к береговой круче, к той заводи, где можно было без опаски бросаться вниз головой в глубину вод. На берегу Оби он замер, остановленный необычным ощущением, пораженный удивительной тишиной предутреннего мира, когда ни одна хвоинка на ближней сосне, ни стрелка осоки у кромки воды не дрогнут от легчайшего дуновения. Казалось, звучал, источая серебристое свечение, сам воздух зарождающегося дня. Он сначала увидел это сумеречное предутреннее мерцание, а потом вдруг ощутил его вибрирующее звучание в себе самом, как будто что-то резонировало в нем, настроившись на волну этой трепетной музыки нового дня, восходящего к трудам и радостям человеческой жизни. И пришла светлая грусть. И может быть, впервые Борис осознал, что вот начинается несказанное новое, чего не было при нем и в нем самом раньше. Предчувствие грядущих перемен охватило его.

Борис осторожно сел на краешек обрыва и закурил, вглядываясь в дальний обский берег. Потом он опрокинулся на спину и вполголоса произнес удивленно и вопросительно:

— Божественно… как во сне…

Под обрывом послышалась шумная возня. Запаленно переводя дыхание, кто-то карабкался наверх. Борис думал, что все в бригаде еще спят, а тут кого-то черт несет уже из воды. Но шевелиться не хотелось, невелика важность, водяной и сам скоро объявится.