Последний рейс - [2]

— Рита… — Борис вдруг почувствовал, как что-то сдвинулось в нем, как порвалась какая-то предельно натянутая нить и после дикой перегрузки наступил резкий нервный сброс, за которым пришли вялость и безнадежность равнодушия.

— Рита… Я уезжаю.

— Вижу.

— Но, может, не успею. Шуга идет.

— Успеешь.

— Вообще-то успею.

— Счастливо тебе, Боря.

— И больше…

— И больше ничего, Боря… Езжай домой, в Тюмень…

— Может, не уеду… — Борис ощутил горячий прилив крови, заволновался, шагнул к девушке, попытался развести ее стиснутые на груди руки. Она молча оттолкнула его.

— Я напишу тебе, Рита.

— Напиши, — в голосе девушки вместо недавнего напряженного звона послышались усталость и безразличие.

Так они распрощались. И она не пришла на берег. Хотя кто поручится, что она не смотрела украдкой на берег, на обский обрыв, где вышагивал с рюкзаком за плечами этот вербованный рыбак Борька Денисков.

— Последний рейс, — повторил Лосинский, требовательно посмотрев на Бориса.

Денисков передернул плечами, разом сбрасывая и двухдневный холод берегового ожидания, и колючую тяжесть сердечной смуты. Он осознал себя везучим, удачливым парнем, которого выручила оказия, который по закону высшей житейской справедливости неукоснительно перемещается в пространстве вниз по Оби, к славному городу Сургуту, откуда до родного города Тюмени всего два часа лета. Он признал и справедливость капитанской требовательности: действительно, последний рейс, идет шуга, не сегодня-завтра ударит мороз, и Обь станет, и оказии больше ждать не придется — это понимать надо, это надо ценить, что он попал на последний рейс, что Лосинский, передовой капитан, пример всем капитанам Сургутского рыбозавода, не прошел мимо одинокого вербованного рыбачка Борьки Денискова, подвернул к его берегу, взял на борт…

— Да-а, — с убежденной благодарностью ответил Борис. — Вы правы, Иосиф…

— …Николаевич.

— Вы правы, Иосиф Николаевич, мне лихо повезло. Надо же, последний рейс! А я узнал у радистов и думаю: а вдруг ночью прошел… вы бы ночью прошли и тогда…

— Мог и ночью, — удовлетворенно согласился Лосинский.

— Вот-вот, — засуетился Денисков. — Что бы я тогда, а? Э-эх… — Борис рассмеялся облегченно, представив такую безнадежную перспективу.

— Ты откуль сам-то, парень? — размягчаясь, спросил хозяин судна.

— Тюменский. Вот порыбачить нынче решил. Давно не рыбачил.

— А раньше-то промышлял этим делом?

— Да, на Севере вырос, на реке.

— Ну-у, тогда свой парень. А я, грешным делом, вербованным тебя посчитал.

— Вербованным?.. — Бориса передернуло.

— Не сердись, паря… А заробил-то много на путине?

— Сколько есть, все мои.

— Это верно, — капитан одобрительно ухмыльнулся. — Так и надо… Ты в Сургуте-то не загуляй, домой тяни живехонько, к семье. В Сургуте-то проходи-имцев наперло — нет продыху. Видано ли дело, чтоб в родном месте людей страшиться… Тьфу ты, прости господи!.. А ты бы дымокурить-то кончал здеся! Согрелся, и ладно, — неожиданно рассердился Лосинский.

Борис, прикуривший очередную сигарету, поискал глазами пепельницу, не обнаружил ее, выбросил сигарету в воду. Когда приоткрывал дверь рубки, в лицо и грудь стегануло пронзительной холодной сыростью. Мерно подрагивал корпус самоходки, передавая крепким ногам парня живой ритм работающего двигателя, из машинного в рубку поднимались токи пахнущего соляркой и перегретым автолом тепла. Было неправдоподобно уютно и покойно. И от широкого лица капитана тоже исходила уверенность и надежность. А за стенами рубки металась в тяжелой предзимней истерике обская вода, ветер гнал по речному разливу крутые вспененные волны, они налетали друг на друга, сшибались, мгновениями замирая на излете беспорядочными снежными застругами. У берегов уже забелел припай, и он будет шириться день ото дня, пока наконец жесткий ноябрьский мороз не схватит ночью стрежевую волну на фарватере — и тогда она застынет в действительных, настоящих застругах, потому что в последнем отчаянном сопротивлении будет рвать смирительную рубаху, громоздить ледяные торосы друг на друга. Борис пристально вглядывался в ближний левый берег, стараясь уловить на нем приметы человеческой устроенной жизни, но береговая чернота лишь дополняла, подчеркивала туманную пустынность речного мира, усиливала ощущение сиротливости, заброшенности всей этой неприютной округи.

Лосинский время от времени врубал рычаг сирены, и нарастающий рев ввинчивался в туманное пространство. Река, еще совсем недавно перегруженная сотнями катеров, буксиров, теплоходов, барж, караванами плотов, теперь казалась вымершей. Когда сигнальный звук обессилел в безнадежном охрипшем полете, из тумана выскочила стремительная черная точка, и через две-три минуты Борис увидел слева дюралевую шлюпку, в которой на корме у мотора сидел нахохлившийся брезентовый человек. Шлюпку била наискось безжалостная волна, видно было, с каким напряжением держит человек нужный курс. Лодка пролетела мимо призрачной легкой тенью. Лосинский проводил ее неодобрительным поворотом головы.

— И че людей носит в таку непогодь! Не икра бы, дак разве пошел бы я вверх в такое время, когда вот-вот ледостав. Матюшенков говорит: сходи, мол, Иосиф Николаевич, в последний рейс… Ну-у, раз Александр Федорыч просит, надо уважить… уважить надо. А икра счас — это, паря, посадочный материал для разведения молоди, мальков всяких… — Капитан глубокомысленно помолчал, подчеркивая важность своей задачи. — Нерестилища натуральные-то загадили, порушили, а муксун, нельма, осетр, скажем, сами из святой водицы не родятся. Теперь, значит, искусственно разводить надо.