Последний падишах - [5]

Ее слова тебя расстроили, задели. Но ты ничего не говоришь. Такой уж у нее характер: она никак не может удержать свой острый язычок. У этой девочки, в отличие от вашей старшей сестры Шамс, нет ни крупицы девичьей мягкости. Потому-то отец к ней так равнодушен. И сколько раз ей уже доставалось за ее поведение, однако она и не думает меняться.

Она слезает с дерева и, чтобы загладить нанесенную тебе обиду, начинает говорить голосом неестественно грубым и басовитым:

— …Если мы будем шахом, издадим указ… что ни один мужчина не имеет права, как наш отец, брать несколько жен и плодить много детей… а также ценить мальчиков больше девочек!

Ты делано смеешься и тревожно оглядываешься: как бы отец не услыхал. А ведь сестра правду сказала. У отца на сегодняшний день уже четыре жены — и, не считая первой, от которой у него только девочка (и вы ни разу не видели ни ту, ни другую), от последних жен у него тоже есть детишки. Твоя мать, Тадж ол-Молук, — его вторая жена, и она так с ним скандалит, что отец, раздосадованный, почти все время проводит теперь в доме четвертой жены; а это еще больше раздражает твою мать, и дело доходит до настоящей войны. Мать не дает разрешения его хаву[11] и их детям жить в том же дворце, что и вы. Боится, как бы, спаси Аллах, они колдовством или порчей не удалили тебя с глаз отца и не сделали бы наследником своего мерзкого и грязного сынишку. Забавно, что мать не только не испытывает пиетета перед твоим венценосным отцом, но вообще в грош его не ставит, ведь по ее словам:

— Когда Реза пришел свататься ко мне, он был нищий и не имел вообще ничего, кроме высокого роста и мужской выправки.

Отца такие выпады оставляют спокойным, и он хладнокровно отвечает:

— Да, мать говорит правду. Но во время сватовства к ней у меня кое-чего еще не было: разума.

Однако, тебя все эти распри и ругань не касаются. Ты несколько раз слышал из уст отца:

— Если бы не наследник престола, нога моя в этот бардак не ступила бы.

И действительно, он любит тебя больше остальных детей и воспитывает как равного себе.

Внезапно боль, словно дикий кабан, захрипела внутри тебя и с такой яростью накинулась на твои внутренности, что ты скорчился и невольно стал рвать белые простыни, пахнущие кошмаром и хлороформом. И собственное твое дыхание, с привкусом железа, словно бы пахнет бедой. А может быть, безнадежностью или чем-то сернистым…

Смуглянка-медсестра кладет тебе на живот пропитанную спиртом марлю. Постепенно этот компресс охлаждает тебя, ты вновь закрываешь глаза и, по ту сторону от запаха спирта и хлороформа, плетешься — словно беспомощный слоненок за большим слоном — следом за отцом, в его большой безопасной тени…

В черном шахском «роллс-ройсе» вы пробираетесь по кривым проселкам страны. Иногда в радиаторе машины что-то закипает, точно как в душе твоего отца, и тогда поневоле объявляется остановка. На одной из таких вынужденных стоянок отец твой принял решение: первым делом заняться прокладкой в стране шоссейных дорог. Иначе, чтобы открыть хлопкопрядильную фабрику недалеко от столицы, придется проводить в машине целый день.

Голос у тебя уже ломается, однако в душе ты все такой же ребенок. На церемонии открытия завода по производству сахара ты, втайне от отца (хотя и знаешь, что ничто от него не утаится), крадешь кусочки сахару — прячешь их в большие карманы твоей униформы, и потом вместе с сестрой-близнецом вы их съедаете, хихикая. Вы с ней не упускаете случая посмеяться и похохотать, вы передразниваете лакеев, и гувернанток, и военных; а то, бывает, притворитесь больными — то-то смеху над испугом придворных, животики надорвешь. Однако же случаев увидеться с сестрой, да и с матерью, становится все меньше, ибо отец не позволяет тебе, по его словам, заниматься ерундой, и в любой момент у тебя есть какое-то задание, которое нужно выполнить: то верхом ездить, то стрелять, то учить шариат и инженерное дело, математику и естественные науки, и французский язык; а учителей у тебя сколько, — и все это ведется по-военному регламентированно…

…Шоссе вдруг закончилось, и машина встала. Вы выходите. Вот это горы: дикие, нетронутые! Кругом цветы, кусты, птицы! Чуть поодаль множество рабочих машут примитивными инструментами: кирками, лопатами, заступами. Впрочем, и динамитом рвут внутренности горы, пробивая тоннель.

Дворецкий приносит чай на подносе. От стаканов поднимается вкусный пар. Отец берет кусок сахару и вытягивает длинную руку в сторону рабочих:

— Дорогой мой сын, помни: все, что захочешь, — в твоих руках!

Он ломает пополам кусочек сахару и половинку отправляет в рот.

— Стой на собственных ногах и не доверяй никому!

И пьет обжигающий чай, а вторую половинку сахарного кусочка бросает в сахарницу. И никогда не изгладится из твоей памяти это горячее-сладкое поучение.

…Нужные указания немецким инженерам даны, и вы возвращаетесь в столицу. Сопровождают вас два военных автомобиля, как и всегда во время путешествий. Охраны в них немного. Твой отец, по военной привычке, чувствует себя в безопасности скорее в горах и в пустыне, чем в городе.

«Роллс-ройс» с натугой преодолевает горный перевал и останавливается у шиитской гробницы