Последний падишах - [2]

Где-то между небом и землей ты приходишь в сознание и видишь вокруг себя встревоженные тени: это жена, дети, твоя сестра-близнец, а также охрана; они все вышли встречать тебя — одинокого путника на дороге судьбы, дороге с односторонним движением. Но веки твои закрываются, а когда ты вновь открываешь их, ты не видишь рядом с собой никого, кроме смуглой медсестры, которая с нежностью меряет температуру твоего тела.

Ты невольно поворачиваешь голову в сторону окна. Горящий над кроватью свет делает таким явным твое нынешнее убожество! А вид собственного наглого лица, отраженного в оконном стекле, еще более удручает тебя. Нет, не можешь ты терпеть себя в этом твоем немощном состоянии! С трудом, криво-косо, ты изображаешь губами улыбку — напоминающую швы на твоем животе — и просишь сестру потушить свет над кроватью. Ты не хочешь, чтобы кто-то видел тебя сейчас, в особенности — эта черноглазая смуглянка.

Ты просыпаешься и изумленно смотришь вокруг. Который час? Все тело взмокло от пота. В животе словно разверзлась темная, мучительная яма, в которую ты можешь провалиться. Твои внутренности так пылают, словно ты в седьмом кругу ада, и кажется: всех снегов горы Демавенд[1] не хватит, чтобы их остудить. И какая мертвящая тишина! Который час?.. Нос зачесался. Так почеши его. Ты подносишь к лицу руку — кожа на ней обвисла, как на прохудившемся барабане. Не сосредоточить мысли… Веки тяжелеют, и под влиянием седативных средств ты теряешь нить сознания, и только вспышкой успеваешь осознать собственное трагическое положение…

«Ах, мой венценосный отец! В этом мире нет ничего прискорбнее, чем падишах, переставший быть таковым…»

Из глаз твоих сыплются искры. Ты смотришь в окно: там отец, дымя сигаретой, расхаживает вдоль искусственного водоема. Сестра-близнец украдкой зарывает тряпичную куклу под стволом самшитового дерева. Как всегда, у куклы оторвана голова и разодраны штаны.

— Мохаммад Реза, кушай бульон, пока не вспотеешь, — тебе лучше станет!

Воспаленными глазами ты смотришь на мать. Вот уже дней тридцать-сорок как ты заразился тифом, и жар не спадает, и никакие доктора пока не помогли. Ниша стены полна таблеток и микстур, а под твоей раскаленной подушкой — талисманы и молитвы: от воспаления и от черного ветра, от демона детских болезней и от сглаза, а еще заговоренные травы и склянка воды из Земзема — источника в Мекке.

Мать ходит взад-вперед и читает молитву, и дует на тебя. Со вчерашнего вечера ее зеленые глаза не знают сна. Из ящика для лекарств она достает немного праха со святой могилы, смешивает его с водой из Земзема и вливает тебе в рот. На вкус как слезы, смешанные с грязью. Твои веки, дрожа, закрываются, и ты вдруг видишь посреди комнаты светоносного старца, который простирает к тебе руку и приказывает:

— Встань!

И ты встаешь и идешь. Мать сжимает тебя в объятиях и заходится в плаче. А ты чувствуешь себя так хорошо, словно и не болел вовсе.

* * *

Открывается дверь, и огромные сапоги отца шагают по цветам на ковре. Ты изо всех сил задираешь голову, чтобы увидеть его лицо. Удивительно, но он смеется, во весь голос, а потом извлекает из большого кармана коробку с баклавой — пирожными-трубочками с начинкой из миндаля. Открывает ее и, все так же счастливо смеясь, достает одну трубочку и вкладывает в твой маленький рот.

— С сегодняшнего дня я — шах Ирана, а ты — мой наследник!

Слезы навертываются на зеленые глаза твоей матери.

— А ты тоже с сегодняшнего дня — шахиня.

Мать смеется. Твоя старшая сестра Шамс, как всегда, подлизывается к отцу, обнимает его длинные ноги. А сестра-близнец, тоже как всегда, стоит поодаль, грызет ногти. Отец не обращает на нее ни малейшего внимания, словно этой дочери у него вообще нет.

…Вы с ней выбегаете во двор и садитесь на крыльцо. Печальная и молчаливая, похожая на мальчика-спортсмена, твоя сестра-близнец как будто готова заплакать. Ты не можешь смотреть в ее полные слез глаза и, чтобы утешить, говоришь:

— Не переживай, такой уж у отца характер. Он зла не хочет.

Она вдруг начинает рыдать, хватает тебя за руку и, сквозь рыдания, говорит:

— Дай слово, что… если станешь шахом… не будешь, как отец, меня презирать…

Просьба застает тебя врасплох, однако, словно это детская игра, ты поднимаешь свою маленькую руку и клянешься:

— Обещаю, но при условии, что и ты больше не будешь рвать куклам штаны!

Она перестала плакать и смотрит на тебя с материнским беспокойством.

— И ты, если хочешь когда-нибудь занять место отца, должен дать слово, что больше не будешь болеть.

По привычке ты закусываешь губу и киваешь головой. Сестра права. Все-то ты хвораешь, из одной болезни впадаешь в другую. Желтуха, воспаление легких, скарлатина — и вот теперь проклятый тиф, чуть не унесший тебя в могилу. Сколько себя помнишь, ты был хиленьким, потому-то все время носишь с собой молитвы и заклятия. Бархатный мешочек, который мать приколола тебе на грудь, полон всяческими молениями.

Мать одевает тебя в новую одежду, себе на голову накидывает чадру, и вы едете в экипаже в место совершенно необычное. Коляска, не замедляя хода, въезжает в большой парк. Там солдаты и офицеры в старинной форме, увидев вас, вытягиваются и отдают честь. Один из них, подойдя, докладывает: