Последний король французов. Часть вторая - [18]

Правда, в разгар упомянутых событий распространилась новость, завладевшая вниманием всех благородных умов.

Посредством стремительной и необычайно смелой атаки капитан Галлуа только что захватил Анкону, и трехцветный флаг отразился в водах Адриатики.

Однако мало-помалу эта новость, сократившаяся до своих истинных размеров, лишилась ореола отваги, совершенно непостижимой в сравнении с теми робкими шагами, какие французское правительство предпринимало на протяжении последних двух лет; капитан Галлуа, которому, чтобы начать действовать, следовало дождаться позволения святого отца, действовал без его позволения; святой отец, вместо того чтобы быть благодарным нам за это решение, был в ярости, а кардинал Бернетти воскликнул:

— Да со времен сарацин ничего похожего не предпринималось против папы!

К тому же следующее письмо капитана Галлуа своему брату, полковнику Галлуа, распространявшееся среди членов республиканской партии, свидетельствовало о приверженности правительства плану золотой середины, от которого оно не намеревалось отходить ни на шаг:

«Анкона, 8 марта 1832 года.

Дорогой Огюст!

В то время как ты полагаешь, что я нахожусь в Тулоне, я пишу тебе из Анконы, куда с поразительной быстротой, всего за четырнадцать дней, привел дивизион, состоящий из двух фрегатов и одного 90-пушечного линейного корабля и перевезший 66-й пехотный полк. У меня был приказ дожидаться здесь посланца от г-на де Сент-Олера, французского посла в Риме, но, поскольку этот посланец так и не появился, я счел возможным высадиться на берег самостоятельно, что мы и проделали ночью, преодолев крепостную стену и взломав ворота военной гавани. Тебе было бы любопытно видеть своего брата, идущего в три часа утра вместе с ротой гренадер захватывать прямо в постели папского легата, который, казалось, был куда больше раздосадован тем, что потревожили его сон, нежели тем, что город захвачен, о чем он и не догадывался; впрочем, ему принесли извинения за столь большую вольность. Разоружение сторожевых постов в городе прошло без всякого противодействия, без единого выстрела. Крепость капитулировала. Тайна сохранялась настолько хорошо, что, когда мы были в пяти льё от Анконы, никто еще не знал, куда мы направляемся, даже командир 66-го полка, утверждавший позднее, что экспедиция находилась под его начальством, хотя тогда писал мне: "Командующему французскими войсками". Это столкновение самолюбий едва не заставило нас перерезать друг другу горло, однако генерал Кюбьер, прибывший из Рима, чтобы принять на себя главное командование, в конечном счете немного нас примирил.

У меня еще нет никаких известий из Франции. Письмо я отправляю с эстафетой, через посредство г-на Бертена де Во-сына, который состоит при г-не Себастьяни; я вручил ему телеграфную депешу, которую он должен по телеграфу переслать в Париж из Лиона. На мой взгляд, правительство должно быть благодарно мне за то, что я дал ему возможность проявить инициативу, не неся при этом ответственности, ибо оно может откреститься от моих действий или же одобрить операцию и ее последствия.

Жители всей Романьи чрезвычайно любят нас и хотят, чтобы папское правление несколько улучшилось; для этого несчастного народа пришло время дышать немного свободнее, ибо до сей поры он беспрерывно угнетался.

Полагаю, дорогой друг, что ты уже должен был излечиться от своих почетных ранений и что я буду хотя бы иметь счастье знать, что ты находишься во Франции, если уж мне не дано счастья обнять тебя.

Твой любящий брат

ГАЛЛУА,

командующий морским

дивизионом в Анконе».

Так что вся честь Анконской экспедиции досталась капитану Галлуа и полковнику Комбу, тому самому офицеру, которому немного позднее предстояло обрести столь прекрасную смерть под стенами Константины.

LV

Пока офицеры исполняли эту доблестную миссию, в которой смерть казалась благостной, поскольку ее окружало обаяние победы, Казимир Перье, чья душа истекала кровью, чахнул на пыточном ложе власти.

О Данте Алигьери, великий изобретатель мучительных пыток, есть ли в твоей возвышенной поэме что-нибудь страшнее этой страницы, позаимствованной нами из сочинения Луи Блана:

«Как бы там ни было, усиление нападок, которым подвергались даже те меры, на какие он надеялся более всего, привели Казимира Перье в состояние сильнейшего раздражения, делавшего его в глазах тех, кто составлял ближайшее окружение министра, предметом сочувствия или страха. То подавленный и едва волочащий ноги, то перевозбужденный до безумия, он, казалось, жил теперь лишь для того, чтобы ненавидеть. Ничто не могло утишить жажду властолюбия, пылавшую в нем, — ни покорность коллег, которых он одним щелчком заставлял шевелиться; ни его господство над Палатой депутатов, чьи страсти он попеременно то успокаивал, то возбуждал; ни то, что он один мог держать в узде заносчивость царедворцев; ни знаки уважения со стороны самого короля, вынужденного молча подчиняться его оскорбительной преданности.

Так что этому мученику собственной гордыни нередко случалось устраивать тем, кто приближался к нему, необычные и страшные зрелища. Однажды ночью, тайно вызванный министром внутренних дел, доктор де Лаберж поспешно пришел к нему. Казимир Перье лежал в постели. В спальне министра пылали свечи, освещая его сильно осунувшееся лицо. "Прочтите, — сказал он г-ну де Лабержу, протягивая ему тетрадь. — Вот мой ответ на вчерашние нападки против меня, которыми руководил господин Лаффит. Прочтите и выскажите мне свое мнение". Найдя, что подготовленная речь несет на себе отпечаток достойной порицания злобы, г-н де Лаберж открыто высказался об этом, и тогда министр попросил его смягчить те чересчур резкие выражения, какие могли проскочить у него в пылу гнева. Внезапно дверь отворяется и появляется драгунский офицер, доставивший министру письмо короля; Казимир Перье хватает письмо, быстро читает его, комкает, скатывает и с яростью швыряет далеко от себя. "Ответа не будет", — кричит он офицеру, и тот, сильно озадаченный, удаляется. "Все думают, что председатель совета министров сошел с ума, — говорит г-н де Лаберж, — и теперь есть человек, который сможет это удостоверить". Казимир Перье нисколько не оскорбился грубостью этих слов и, повернувшись к г-ну де Лабержу, патриотизм и искренность которого вызывали у него уважение, произнес: "Если б вы знали, что содержит это письмо! Подберите его и прочтите". — "Боже избави!" — ответил доктор, знавший подозрительный характер министра. — В том состоянии раздражения, в котором вы находитесь, вы можете доверить этот секрет другим, а затем обвините меня в его нарушении". И тогда Казимир Перье заговорил о горьких и тайных печалях, которыми была усеяна его политическая жизнь. "Палата не знает, — промолвил он, — с кем я имею дело!" И после нескольких мгновений молчания добавил: "О, почему у меня нет эполет!" — "Да на что вам эполеты?!" — воскликнул г-н де Лаберж. При этих словах Казимир Перье приподнялся в постели, с побелевшими губами и пылающим взором стремительно откинул одеяло и, указывая на свои исхудавшие ноги, кожу которых он раздирал ногтями, вскричал: "Да разве вы не видите, что я теперь всего лишь труп!"»