Последний барьер - [91]

— Ах да, верно. Мне уже говорили, — недовольно морщится Крум и засовывает пачку обратно в карман. — Черт с ним, с куревом. Но вот ведь что получается: как учитель я уже несколько лет не получал благодарностей, а тут — на тебе, ни за что, ни про что.

— Благодарности получают за то, с чем хорошо справляются!

— А как твой Зумент?

— За ум взялся, начал думать. Как раз иду помочь ему в этом деле.

— Но ты, наверно, был здорово зол на него. Когда поймал, в ухо ему дал?

— Хлеба дал.

— Чего? — недоуменно переспрашивает Крум.

— Да, так получилось.

— Ну, знаешь, ты уже педагогических гениев начинаешь затыкать за пояс.

— Ерунда. В ухо дать рука, конечно, чесалась, — Киршкалн, словно бы удостоверяясь, смотрит на свою ладонь. — Но что поделаешь, надо держать себя в рамках. Тем более что не имеет смысла бить еще раз того, кто сам себя уже высек. Теперь надо только помочь укрепиться первым слабым росточкам.

Киршкалн отправляется в дисциплинарный изолятор.

На долгом допросе Зумент ничего не скрывал. Зачем скрывать? Но есть вещи, за которые никто не взыщет с него больше, чем он сам. Виноваты ли случайные обстоятельства и промахи в том, что он сызнова сидит в столь хорошо ему уже знакомом «трюме»? А быть может, его замыслы постиг неизбежный и закономерный финал? В последнее время он слишком уж часто слышал слово «дурак». От Струги, от контролеров и воспитателей. Не произнесенное вслух это слово он прочитал даже во взгляде Цукера. Недаром Мартышка под конец перешел в подданство Струги.

Да, стало быть, он дурак, и все, что он думал и делал — тоже было идиотизмом, поскольку нельзя, будучи дураком, поступать умно. А раз так, то теперь, очевидно, надо действовать наоборот.

Когда тебе нет еще и восемнадцати, прийти к столь самокритичному выводу невообразимо трудно, в особенности такому самоуверенному и наглому парню, как Зумент; быть может, даже трудней, чем когда за плечами имеешь половину прожитой жизни. Ведь на поверку оказалось, что его козырной туз был всего-навсего жалкой девяткой, побитой без малейшего труда. И он теперь не может вызывающе бросить: «Вы еще увидите!» — поскольку уже все показано.

А то, что он показал, вызвало лишь сострадательные улыбки, и о нем стали говорить чуть ли не как о трехлетнем ребенке. Неужели впрямь нет ничего, чем бы их огорошить? Зумент думает, думает, но увы, ни одна идея не осеняет его, по-прежнему вокруг туман и потемки.

На скамье стоит побитая жестяная миска и алюминиевая ложка — еще не забрали посуду после завтрака. Над головой под самым потолком зарешеченное оконце. И так будет очень долго. Годы будет так. Охота закричать, спросить: «За что?» Но этот вопрос тоже глуп. Ответ один: «Ты сам к этому стремился».

В замке поворачивается ключ. Входит Киршкалн, здоровается и, по своему обыкновению, присаживается рядом.

— Теперь меня будут судить? — спрашивает Зумент.

— Будут судить.

— Сколько же мне еще наварят?

— Да немного. Тебе до побега дали почти все, что можно. Годик могут прибавить — до десятки.

— И придется ее всю просидеть?

— Больше половины — наверняка. Теперь ведь будет вторая судимость. Таких досрочно не очень-то освобождают.

— А если я буду себя вести очень хорошо?

— Тогда лет через шесть-семь можно надеяться, — спокойно говорит Киршкалн. — Только навряд ли. Ты ведь не признаешь хорошего поведения.

— Почему? — в вопросе слышится испуг и одновременно протест.

— Не соответствует твоим понятиям. Во всяком случае, так было до сих пор. Отсюда вывод — тебе нравится в заключении.

— Мне не нравится. Кому это может нравиться?

— Странно ты заговорил. Слова как-то не совпадают с делом. Второй раз нарушаешь закон и сам же ноешь.

Зумент молчит. Киршкалн ему не говорит, что так поступать может лишь дурак. Воспитатель и раньше не употреблял этого слова, но смысл сказанного не может быть иным.

— Кто мог знать, что все так получится? — тихо произносит Зумент, глядя в темный угол.

— Как это «кто мог знать»? Один раз тебя наказали. Разве я тебе мало напоминал? Помнишь наш разговор на этом самом месте в день приезда твоей матери?

— Помню.

— Возможно, ты думал, что я рассказываю бабушкины сказки, чтобы тебе крепче спалось? Помнишь, как в отделении однажды толковали насчет побега. На твой вопрос: убегал ли кто из колонии, я сказал: да, убегали, но никто не убежал. Вылезти за ограду еще не означает убежать. Или не слышал?

— Слышал.

— А теперь послушай, о чем ты при этом думал.

Ты рассуждал так: другие не убежали, а я убегу, потому что я умнее и хитрее всех. Мыслишки твои были столь же примитивны, как и тогда, когда ты занимался мелким грабежом на рижских улицах. Милиционеры — дураки, а Зумент — голова! Он ловок, хитер. Не так разве было?

Зумент молчит.

— И когда узнали о твоих замыслах стать международным бандитом, знаешь, о чем я подумал? Будь это в моих силах, дал бы тебе возможность побыть там — за рубежом. Это была бы для тебя самая лучшая наука. Без знания языка, без профессии ты был бы последним среди последних и счастлив был бы ползти на брюхе на родину. А после знакомства с методами американской полиции тебе наша колония показалась бы раем.