Последний барьер - [4]

— Ты, может быть, считаешь, что я тут распинаюсь перед вами для собственного удовольствия? Я делаю это, милый мой, для того, чтобы в твоем хилом мозгу возник хотя бы зачаток мысли, чтобы ты познал, что помимо рижских кабаков и твоих потаскушек, которых у нас скромно именуют женщинами легкого поведения, на свете существует кое-что еще, и мир не кончается на Дрейлинях и Зиепниеккалнсе. Я бы на твоем месте хоть для приличия сделал вид, будто слушаю! — все это или нечто подобное он сгоряча оттараторил, потрясая указкой. А что ответил ему этот мальчишка?

— Вы на моем месте никогда не будете, — негромко и твердо сказал Межулис.

— Да скорей всего нет! — резко подтвердил Крум. — Но и тебе, пожалуй, тоже не бывать на моем месте. И поскольку каждый из нас находится на своем месте, тебе следовало бы помнить об этом и не путать, кто где.

Воспитанник через силу смолчал, было видно, что через силу. Он только посмотрел на учителя, но его взгляд был выразительней любых слов.

«И вы воображаете, что на своем месте вы лучше меня? Конечно, вы можете накричать, я обязан молча выслушать, но делаете ли все, чего от вас требует это место? Знаете ли вы, за что я сюда попал или вам на это наплевать? Даже имя мое вы вспоминаете с трудом», — говорили глаза Межулиса.

«Это ведь мои мысли, а не этого пацана, — попытался переубедить себя Крум. — Ему вообще не додуматься до подобных вещей». В то же самое время Крум понимал, что не в этом главное. Главное — в том, что он и на самом деле только и сделал, что вписал фамилию воспитанника в журнал и поинтересовался, откуда Межулис родом, сколько ему лет, где отец-мать и на сколько его осудили. То есть собрал необходимые сведения, чтобы заполнить несколько граф в конце классного журнала. Записал и позабыл.

Прозвенел звонок с урока.

— За невнимательность пишу тебе замечание, — сказал Крум.

Межулис промолчал и на это. Новички в колонии обычно просят не записывать. Замечание — штука скверная, в особенности для новеньких. А этот молчал.

Все уже разошлись, один Крум продолжал сидеть в пустой учительской. В коридоре этажом выше дежурный педагог громким голосом отдавал распоряжения уборщикам. В туалетной комнате зашипел кран, и струя воды шумно ударила в жестяное дно умывальника. По лестнице прокатилась глухая дробь тяжелых башмаков, послышались смешки и смачное ругательство, отпущенное просто так, безадресно.

Очередной автобус ушел. Крум взял журнал замечаний и текущей отчетности и, не раскрывая, положил на место. Межулис заслужил свое замечание не более, чем те сони на последних партах.

Да, Крум сознавал, что теперь работает спустя рукава. Ну и что? До каких пор вкладывать душу в дело, если ты видишь, что этого никто не ценит и весь твой труд идет впустую? Хорошо, если бы с безразличием к работе пришло и безразличие к ее оценке.

Этакое мягонькое серое самодовольство, заслоняющее и согревающее лишь тебя самого, глаза и уши.

«У других дело обстоит еще хуже», «Одному разве под силу своротить такие горы?» Хорошо! И катятся за днями дни, одинаковые и спокойные, поскольку чужие тревоги не затрагивают, а о себе мнение наилучшее да и свободного времени остается куда больше, чем у тех, кто все же пробует если и не своротить какую-нибудь гору, то хотя бы пошатнуть. Но у Крума все было шиворот-навыворот: чем небрежнее он учил, тем большие угрызения совести испытывал.

По-видимому, желание разобраться в этом парадоксе и привело Крума к воспитателю Киршкалну.

— Он абсолютно не слушал, когда я рассказывал новый материал, но это нам не в диковину, Многие не слушают. — Крум смолкает, чтобы собраться с мыслями. — Понимаешь, был момент, когда он дал мне понять… — Крум снова в нерешительности мнется, — дал понять, что я только стараюсь втереть очки, будто что-то собой представляю, а на самом деле — ни черта не стою.

— И это тебя оскорбило? — без тени удивления спрашивает Киршкалн.

— Да, оскорбило! Не ему тыкать мне этим в глаза.

Я и сам слишком хорошо сознаю, что делаю и чего нет, и не намерен выслушивать подобные намеки от сопляка и разгильдяя, который на уроке мечтает о своих героических похождениях и ни черта не делает.

— Ты же ненавидишь бюрократов, а сам рассуждаешь как типичный бюрократ. По-твоему, если уж кто раз оступился, тот должен сидеть и помалкивать, поскольку даже высказанная им правда всегда будет неправдой?

— Но он как-никак убийца!

— Вроде бы, — соглашается Киршкалн.

— Как это понимать — «вроде бы»? Ты же читал его дело?

— Разумеется. А ты еще нет?

Крум, похоже, не понял скрытой в вопросе иронии.

— Поэтому и пришел. Ты перескажешь намного короче и, надеюсь, поделишься выводами, Ты, конечно, успел раскусить этого парня.

Киршкалн смотрит на часы.

— Слушай, пропусти и этот автобус! Пойдем вместе к «черному шкафу». Я перечитаю еще разок дело Зумента, а ты возьми бумаги Межулиса. И, чтобы тебя не слишком донимал твой комплекс неполноценности, могу сказать, что воспитатель Киршкалн на сей раз тоже не преуспел по части раскусывания.

Крум читает. Сколько таких дел перелистано за годы работы в колонии? Двести, триста? Он не считал.

И сколько ребят прошло через его руки? Большинство из них не оставило следа в памяти. Но его-то наверняка вспоминают? Учитель все же.