Последний барьер - [2]

— Ну-с, вот и встретились. Помнится, на воле ты носил совсем другую прическу. Под Ринго Стара.

— А вы откуда знаете? — Зумент огорошен и забывает скрыть свое изумление. Он ожидал любого начала, но не этого.

— Почему бы мне не знать? Ты ведь почти каждый вечер болтался у кино «Звайгзне», чесал язык с девчонками и лизал «эскимо».

— Вы тоже из Чиекуркална? — осторожно спрашивает Николай. Теперь он пристально изучает лицо воспитателя.

— Все может быть, — уклончиво говорит Киршкалн. — Дело ведь не в этом. А такую девочку — Монику Озолинь ты не знаешь?

— Нет, — отвечает Николай после короткого раздумья, затем вдруг спрашивает, о чем-то вспомнив: — А это не Букаха?

— Нет, Букаха маленькая. Моника — девица статная, волосы длинные, под «колдунью». Да хотя где тебе знать, она с вашими не путается.

— Из святых, наверно, — ворчит Николай понимающе. — Знаем и таких тоже.

— Может, еще вспомнишь. Она с тобой на вечере танцевала. Да это неважно. Просто к слову пришлось, — отмахивается Киршкалн. — Но вот засыпался ты быстро. Или милиция поумнела, а?

— Милиция?! Черта с два! Это мы сами зарвались.

Надо было поаккуратней. Если бы в этот раз обошлось, Жук еще не один год давал бы дрозда на Чиекуре! — Он кривит рот и хмыкает. — «Милиция поумнела»! Ну и сказанули!

— Сколько ты получал на последнем месте работы? — меняет тему Киршкалн.

— Восемьдесят. Гроши! — небрежно бросает Николай. — Никто на это не проживет.

— Ну, а по-твоему, сколько надо?

— Сотни три, четыре. На работе разве столько получишь? А мы, бывало, за один вечер хрустов сто сшибали.

— Восемьдесят рублей — нормальная зарплата.

Бухгалтеры, например, продавщицы, многие служащие зарабатывают не больше.

— Вы чего, шутите? — усмехается Николай. — Они же не на зарплату живут.

— А на что?

Николай подмигивает. Веселый дядька этот воспитатель!

— А если подделать подпись, что-нибудь подчистить или приписать, если обвесить или торгануть из-под прилавка, пустить товар по другой цене тогда сколько выйдет? Три раза по восемьдесят да еще с прицепом.

— По-твоему, все так делают?

— А то нет? Только я сам таких фраеров ненавижу.

— Хорошо, допустим. А как тогда живут те, у кого такая работа, что ни на чем не смахлюешь? Возьмем хотя бы учителей.

Николай улыбается.

— Об этих и говорить нечего. Учителя же мрут с голодухи. Нам раз один подвернулся. Тюкнул ему по зубам — он с копыт долой. А в кармане — мелочи рубля на два; ботинки из искусственной кожи — совестно взять. Высыпали ему медяки его за шиворот и оставили сидеть на тротуаре.

— Сколько зарабатывает твоя мать на «Ригас мануфактуре»?

— Не знаю, тоже не густо, но мануфактура она и есть мануфактура.

— Как это понимать?

— Если сами не понимаете, то и не надо. Семейная тайна, — и Николай многозначительно улыбается.

— Так ты и ходил, значит, людей по зубам тюкал, — медленно произносит Киршкалн и, помолчав, продолжает: — А матери тоже ведь случалось возвращаться с работы поздно вечером. Если бы у нее вырвали сумочку или в зубы тюкнули, что бы ты на это сказал?

— В моем районе такого быть не могло.

— А в других районах?

— Жука знают повсюду и его мутер тоже.

— Ну, а если бы все-таки тюкнули? Допустим, по ошибке? — Киршкалн немного подается вперед, к Николаю.

— Кто ударил, тот бы со мной имел дело, — отрывисто говорит Николай. В выражении его лица произошла какая-то перемена, черные брови стянулись к переносице и похожи теперь на крылья ворона.

— Значит, свою мать ты жалеешь. А те, на кого нападаешь ты, тоже ведь кому-то отцы, кому-то матери.

— Жалею? — переспрашивает Николай. — А вы знаете, кто моя мать? — неожиданно резко спрашивает он. — Если вы из Чиекуркална, то должны знать. А мне не стыдно. Мне наплевать. Она шлюха. Обыкновенная шлюха.

Николай вновь умолкает, брови медленно распрямляются.

— Мать, — после долгой паузы произносит он тихо и задумчиво, потом бросает вызывающий взгляд на воспитателя. — Давайте лучше о другом, не о бабах же болтать.

— В таком случае поговорим о твоем папаше.

Где он изволит нынче пребывать? — спрашивает Киршкалн, вспомнив графу в деле, где против имени отца значится «место жительства и работы не установлено».

— Папаша за Уралом коммунизм строит, — усмехается Николай. — Ну да. Сперва был в Иркутске, потом где-то еще, черт его знает где. Все за длинным рублем гоняется по большим стройкам. Я даже не знаю, какой он из себя, папаша мой.

— Н-да, — Киршкалн пристально смотрит на Николая. — А сам-то ты как намерен тут жить?

— Поглядим, там будет видно, — уклончиво отвечает паренек, и в глазах у него снова вспыхивают нахальные желтые огоньки. — Досрочное мне не светит.

Дело тяжелое да и в изоляторе схватил четыре взыскания.

Звонит телефон. Киршкалн снимает трубку. Говорит учитель Крум.

— Ты как, очень занят? Я хотел поговорить с тобой насчет Межулиса.

— Заходи. Буду у себя, — отвечает Киршкалн и, положив трубку, обращается к Николаю: — Итак, наше первое знакомство состоялось. Ничего не попишешь, кроме тебя, у меня ведь еще двадцать пять таких огольцов.

— Когда меня переведут в отделение?

— Скоро, уже совсем скоро.

Они идут по коридору в помещение карантина.

— Знаете, я, кажется, вспомнил ту Монику. Нет Ни у нее подружки по кличке Сарделька?