После ливня - [98]

Именно в эти годы пришла к нему широкая известность. Состоялась персональная выставка в Москве; об этой выставке появились хорошие отзывы. Вышла даже книга о творчестве Дыйканбека, а в московском издательстве выпущен был альбом репродукций его картин.

Портрет Нины Дыйканбек не давал ни на одну выставку. Кроме Аргына и Атыргуль, никто его не видел. После того как Чалкалмаковы случайно увидели портрет у него в мастерской, Дыйканбек вообще запрятал его так, чтобы больше ничей равнодушный или завистливый взгляд не коснулся того, что было ему так дорого. Он считал портрет незаконченным, но это была одна из самых сильных его работ. Атыргуль, например, сообразила это сразу. Не будь той ночной встречи с Ниной, Дыйканбек, может быть, и выставил бы когда-нибудь портрет, но теперь — нет… Первое время, вспоминая о ночном свидании, Дыйканбек не знал, радоваться ему или огорчаться. Он помнил, что дал Нине слово больше не искать с нею встреч, понимал, что она права, но день проходил за днем, и Дыйканбек все сильнее и отчетливее чувствовал: забыть он не сможет.

Однажды они встретились случайно; Дыйканбек растерялся, голова не то чтобы закружилась, а как-то затуманилась. Он не мог найти слов. Наверное, надо было просто поздороваться и пройти мимо, он же вместо этого задал нелепый вопрос:

— Как дела?

Нина невесело усмехнулась.

— А как тебе надо?

Голос у нее дрогнул от обиды. Постояв и посмотрев друг на друга еще несколько секунд, они негромко попрощались и разошлись в разные стороны, словно рассорившиеся дети, с той существенной разницей, что дети сегодня разойдутся, а завтра снова играют вместе как ни в чем не бывало, они же, два взрослых, много переживших человека, не могли, сколько ни старались, придумать, как им вести себя дальше, и мучились оба.

Нет, Дыйканбек не мог забыть Нину. Она все время была с ним рядом, все попытки перестать о ней думать кончались неудачей. Вначале к воспоминаниям о ночи безоглядного, бурного счастья у него примешивалось удовлетворенное мужское самолюбие, упоение неожиданной и легко доставшейся победой. Потом это ушло, вернее, вытеснено было осознанием того, насколько глубоким и захватывающим оказалось чувство любви — да, он, уже седеющий человек, не мог в глубине души назвать его иначе — к Нине. О мужском самолюбовании и самолюбии теперь стыдно и неприятно было думать…

Как все просто было тогда, когда их отношения оставались чисто дружескими: ничто их обоих не смущало при встречах, им некого было стесняться, нечего опасаться, они спокойно смотрели в глаза друг другу. Полная свобода, никакой скованности… Теперь все совсем иначе. Вот они встретились, и как им было неловко, несвободно, трудно. Казалось, все, кто проходит мимо, понимали, что произошло, и смотрели на них по-особенному.

Пришла весна. Дыйканбек с каждым днем сильнее чувствовал свою отрешенность от обычного ритма жизни. Нина оставалась для него желанной по-прежнему, сильнее прежнего. Он мечтал о ней каждый час. Решил попробовать отключиться и начал каждый день ездить в горы. Там весна еще только начиналась. Дыйканбеку всегда нравилось видеть своими глазами неодолимую силу движения жизни, а она яснее всего видна ранней весной, когда из нагретой солнцем влажной черное земли пробивается крепкая, сочная молодая зелень, когда распускаются первые цветы и порывы ветра приносят горьковатый запах молодых листьев. Дыйканбек целыми днями бродил по горам, не расставаясь с этюдником. Ему казалось, что, останься он в городе, сердце надрывалось бы от тоски.

Однажды он, добравшись на машине до входа в ущелье Аламедин, свернул на восток и поехал по асфальтированному шоссе. Не доезжая Иссык-Ата, остановился у зеленой поляны, что лежала чуть в стороне от прямой как стрела дороги. Погода была ясная, теплая, снежные сугробы в предгорьях влажно блестели на солнце, вниз по склонам бежали от них ручьи талой воды. А на горизонте вздымались великие горы в избела-белом уборе, который они не снимают и в разгаре жаркого лета. Дыйканбек поднял голову и смотрел на горы, пока не устали от их белого блеска глаза. Тогда он перевел взгляд на усыпанную желтовато-белыми звездами первоцветов зелень поляны. Прошел по траве, шагов пятьдесят и начал устанавливать мольберт: хотел пока солнце еще высоко, перенести на полотно свежую прелесть ранней весны. Работать он, однако, так и не начал. Долго стоял, глядя перед собой и ни о чем не думая; запах нагретой весенней земли и молодой зелени кружил голову. Дыйканбек сбросил пальто прямо на траву, лег на него и смотрел то на горы, до которых, казалось, рукой подать, то в небо, где звенел невидимый жаворонок, то, чуть повернув голову набок, на только что распустившиеся цветы. По телу разливалось мягкое тепло, хотя совсем неподалеку, в ложбинках и у больших камней, прятались в тени остатки зимнего снега. Дыйканбек заметил, что бабочки-крапивницы, красновато-коричневые крылышки которых казались особенно яркими в прозрачном воздухе, часто присаживаются на снеговые островки, словно принимают их по ошибке за куртинки цветов. Он встал, набрал в руку рыхлого снега и сжал его в быстро тающий комок. Руке стало холодно, и это ощущение разогнало сонливость.