После ливня - [8]

2

Мы с Зураке подружились почти перед самым возвращением Бейше из армии, а раньше даже и не разговаривали никогда. На то была своя причина. Двор Дербишалы был окружен густыми зарослями колючей облепихи, а возле дома насажен сад; к середине лета, когда начинали поспевать белый налив и апорт, желтели абрикосы и темнели вишни, сад испускал такие запахи, что мы, мальчишки, целыми днями вертелись поблизости, делая вид, будто явились сюда только затем, чтобы ловить неуклюжих глупых воробьят. На самом деле мы выжидали случая, когда во дворе и в доме никого не останется, и тогда пробирались в сад хорошо нам известными неприметными лазейками под кустами облепихи. Набивали пазухи яблоками, урюком и удирали. Бывало, что сам Дербишалы заметит нас; он при этом хлопал в ладоши и нарочито грозным голосом кричал:

— Вот я вас, негодники! Держи их! Попробуйте у меня еще раз… Капканы поставлю под яблонями!

Наши черные от грязи пятки сверкали тем временем по невысокой еще кукурузе, а Дербишалы глядел нам вслед и смеялся. Отбежав подальше, мы останавливались, с хрустом разгрызали зеленые холодные яблоки и швыряли огрызками в сторону Дербишалы. Но стоило ему прикрикнуть еще раз все тем же сердито-насмешливым голосом, как мы снова снимались с места и разлетались в разные стороны, словно стая воробьев от пустельги.

Дербишалы был мягкий и добрый человек, не способный никому причинить ни малейшего зла. В его роду все крестьянствовали, и сам Дербишалы не чурался никакой работы. Чего только в жизни не переделали его худые мозолистые руки! Над ним иной раз подшучивали за его безропотность, но он на это не обращал внимания; пошлет его бригадир пахать — пашет, пошлет поливать посевы — поливает; он и косил и копнил, а зимой, не боясь мороза, работал на конюшне, в короткие зимние дни вывозил в поле смерзшийся как камень навоз. Сыт ли, голоден, он никогда не жаловался на свою участь и ни при каких обстоятельствах не вешал нос.

В аиле говорили о нем: «Где пахал и полив делал Дербишалы, там на хлеба хоть шапку брось — наземь не упадет. Не пустой человек, нечего сказать, бог не обидел. Коням покровитель Камбар-ата, овцам — Чолпон-ата, верблюдам — Ойсул-ата, а среди нас живет сам Баба-Дыйкан, покровитель земледелия, вот он какой, наш Дербишалы».

А нам, ребятишкам, настоящим чудом казался его сад. Кстати, у нас многие старики уже не в шутку, а всерьез поговаривали, что Баба-Дыйкан помогает хозяйству Дербишалы. Как-то раз во время поста одна старуха, жена Коке, поднялась на рассвете, чтобы, как положено по шариату, вкусить пищи до начала дня. Присыпанные с вечера угли в очаге погасли, а надо чаю согреть… Вот она и пойди за огнем к соседям, к Дербишалы то есть; идет и слышит чей-то голос в саду, а ведь сам Дербишалы уже неделю как на поливе. Кто же это? Она было подумала, что ребята забрались в сад за яблоками, глядь, а там старик с белой бородой до пояса, в белой рубахе, белых штанах и с кетменем в руке трудится в саду, канавки для полива проводит. Старуха тотчас сообразила, что это Баба-Дыйкан, сотворила молитву, а он прямо подходит к ней и протягивает два красных яблока: «Одно, — говорит, — сейчас съешь, а второе оставь на вечернюю дозволенную трапезу». Сказал так и скрылся в кукурузе, которая как раз к тому времени цвела… И что бы вы думали, двух месяцев не прошло, вернулся с фронта средний сын Коке, по ранению его демобилизовали.

Голодной весной сорок третьего года ушли из колхоза на войну все мужчины призывного возраста. Башкарма[7] Кумаш велел Дербишалы принять отару вконец отощавших овец — некому больше стало их пасти. Дербишалы мало знал чабанскую науку, но перечить башкарме не посмел; принял отару и погнал еле живых овец в горы. Раз в неделю, перепоручив отару своему глухому младшему брату Иязу, он приезжал в село верхом на ленивом рыжем мерине. Но и дома Дербишалы не отдыхал, ночевал возле арыка — поливал посевы. Зимой он во время этих наездов по-прежнему вывозил на поля навоз из конюшни, а потом, забрав с собой малость толокна для собственного пропитания да несколько кусков синевато-серой каменной соли для овец, снова отправлялся в горы.

Дербишалы считал предосудительным торговать плодами своего сада, как это делали другие хозяева. Когда яблоки поспевали, он ведрами раздавал их. Нас, вечно голодных мальчишек, он зазывал к себе, разрешал есть до отвала, да еще насыпал полные подолы наших грязных рубашек, доверху наполнял пропотевшие, засаленные малахаи.

— Не воруйте вы яблоки. Захочется полакомиться, приходите прямо ко мне. Воровство приносит человеку несчастье, краденая пища нечистая, — внушал он, по обыкновению посмеиваясь.

Мы торжественно обещали Дербишалы больше не воровать, но яблоки — какая же это кража? Нам это было непонятно, и мы по-прежнему пробирались по вечерам в сад к нашему добряку, а заслышав его голос, прятались в зарослях облепихи.

С тех пор как Дербишалы перебрался с отарой в горы, мы стали на его сад смотреть как на свою собственность. Понятно, что приезд Зураке ничуть не обрадовал нас. А она к тому же совсем не была похожа на других девушек из нашего аила, застенчивых, робких и смирных. Не успела приехать, начала возиться в саду, сгребла в кучу годами гнившие на земле палые листья, а когда они подсохли, сожгла всю эту кучу. Очистила поливные канавки, окопала яблони, опрыскала зараженные вредителями ветки раствором щелока. Дыры в заборе, к которым вели наши тайные тропки под облепихой, Зураке заделала, под яблонями протянула длинную проволоку, вдоль которой бегал на цепи серый кудлатый пес Шарик. Мало того, она сама, можно сказать, не вылезала из сада, подбирала падалицу, резала и сушила на солнце. Все это мы наблюдали издали и крепко невзлюбили Зураке. На тех из нас, у кого не хватало терпения только на расстоянии вдыхать запах спеющего белого налива, Зураке натравливала своего пса. Злились мы на нее ужасно. В отместку распевали, проходя мимо забора, дразнилки, в серого пса швыряли камнями. Зураке от этого только больше распалялась. Она выскакивала за калитку, гналась за нами и тому, кого ей удавалось поймать, надирала уши. Более быстроногим, чем она, грозила вслед кулаком и кричала: «Погоди, еще попадешься!»