После ливня - [6]

Все, кто пришел встречать Бейше, уселись в саду под деревьями на расстеленных пестрых кошмах. Целыми горами громоздились на белых скатертях румяные пшеничные боорсоки, в огромном черном казане варилось мясо, старики и старухи с наслаждением прихлебывали хорошо заваренный ароматный чай — его наливали из кипящего медного самовара. Смех приветливых молодух, которые то и дело поигрывали тонкими бровями, звучал особенно звонко — счастье осенило крылом дом мельника. Всем понравилось, как приехал в аил сын Чора: с красным знаменем в руке, с черным козленком, притороченным к седлу. Знамя — символ победы, черный козленок с отрезанной головой — символ поверженного врага. Жители Мураке с того дня ввели в обычай встречать возвращающихся с фронта солдат так же, как встретил сына Чор.

Гости разошлись из дома Чора за полночь, а мы с Бейше остались спать прямо в саду. Рано утром, с первыми лучами солнца, мы поднялись и, повесив на шею по белоснежному полотенцу, вышли во двор. На небе ни облачка, оно такое чистое и синее, что на душе становится весело, хоть и не успел выспаться за короткую летнюю ночь. По узкой тропинке мимо дома отправились мы к реке. На усыпанных душистыми цветами стеблях желтого донника озабоченно гудели мохнатые дикие пчелы, их крылья еще были влажны от ночной росы, а черные хоботки знай себе работали в поисках сладкого нектара. Расправляли под лучами солнца свои тонкие лепестки дикие мальвы. Ласточки носились как угорелые. Быстрокрылая белогрудая птица мчится стрелой прямо на тебя и, кажется, ударит сейчас тебя в грудь… но нет, совсем рядом, в двух шагах, она резко взмывает вверх, так же резко поворачивает и с прежней скоростью уносится прочь. Издалека доносятся окрики пастухов, сбивающих коров в стадо. Колхозники идут на работу, их мирные голоса настраивают и меня на спокойный, веселый лад. Я останавливаюсь, глубоко вдыхаю свежие запахи утра, потом быстро догоняю Бейше, который, чуть прихрамывая, идет шагов на десять впереди.

— Байке, — заговариваю я с ним просто так, чтобы только услышать его ответ, — в этом году будет хороший урожай.

— А ты откуда знаешь? — Бейше останавливается.

— А вы поглядите, почти все мальвы цветут красным цветом, белых очень мало. Я раньше никогда не видал таких красных. Старики говорят, если мальвы ярко-красные, год будет урожайный, хлеба соберут много… Война кончилась, байке, теперь мы заживем, верно?

— Пускай сбудется твое желание, — задумчиво сказал Бейше. Он сорвал красный цветок и засунул стебелек в нагрудный карман гимнастерки. — Я тоже слыхал про эту старинную примету. Ишь какие яркие, глазастые! Ясное дело, в плохой год они так не цветут… Да, жизнь наладится, много хлеба на току, много и на скатерти. Белого хлеба на белой скатерти… Нет на свете народа счастливее нас… Ну ладно, догоняй-ка меня! — Он широкими прыжками спустился к реке. Здесь, у дощатого моста, что был построен как раз напротив мельницы Чора, берег густо зарос душистой мятой. В глубоком темном омуте вода никогда не стояла спокойно: по ней ходили пенистые водовороты, волны то бились о прибрежные камни, то с шумом отступали. Бейше быстро разделся и бросился в реку.

Он то нырял с головой, то вдруг высоко выпрыгивал из воды, то плыл, борясь с волнами, против течения, широко взмахивая руками. Я стеснялся раздеваться при Бейше и стоял на берегу у воды, обдаваемый холодными крупными брызгами. На крепком, мускулистом теле Бейше не было видно следов ранений. Только на левой ноге ниже лодыжки заметил я несколько небольших синеватых шрамов. Я стоял и думал о том, что лицо у Бейше очень веселое, открытое, совсем не как у его отца. И вообще он веселый, любит пошутить. Красивый, стройный, защитная гимнастерка ладно сидит на нем… Вот он подплыл поближе к берегу и, ухватившись рукой за склонившийся над водой кустик мяты, сказал:

— Раздевайся, Джума! Ты что, боишься?

Его черные мокрые волосы блестели на солнце, он весело щурил черные глаза, глядя на меня с улыбкой. Мне вдруг тоже стало весело и не страшно. Я скинул с себя все и прыгнул в воду.

Мы долго плавали, гонялись друг за другом, и, когда вылезли на берег, ни у меня, ни у Бейше зуб не попадал на зуб. Потом мы сидели и грелись на утреннем солнышке. Ласточки проносились над рекой, едва не задевая крыльями воду.

— Джума, ты знаешь вон ту девушку? Чья она дочка? — спросил вдруг Бейше.

Я поднял голову. Неподалеку от нас, возле брода, стояла Зураке. Она держала ведро, полное воды, и пристальным, неотрывным взглядом смотрела на Бейше. Заметив, что я повернул к ней голову, она поставила полное ведро на землю, наклонилась и зачерпнула воду вторым ведром. Толстая коса упала при этом ей на грудь. Резким движением она перебросила косу за спину, повернулась, подхватила свои ведра и пошла прочь. Движения девушки были легкими, как ветерок. Бейше смотрел ей вслед, пока она совсем не скрылась из глаз.

— Эта? — переспросил я, стараясь, чтобы голос мой звучал как можно безразличней. — Это дочь Джамшика Зураке.

— А кто он, Джамшик? Я его вроде бы не знаю. Не было такого в нашем селе, — сказал Бейше.