После ливня - [7]

— Не сам Джамшик, его семья. Их у нас называют новыми родственниками. Они к нам в аил переехали только год назад. Дербишалы родней приходятся.

— А-а, теперь вспомнил. Да, он старший брат Дербишалы. А где их дом?

Я приподнялся и показал:

— Вон тот густой сад около дома Дербишалы. Он уже два года чабаном в колхозе работает и сейчас на джайлоо Бултеке. А семья Джамшика живет в его доме.

— Как, ты сказал, ее зовут?

— Зураке! Она меня очень любит. — Я встал на ноги и пошел.

Бейше тоже встал, но не сразу последовал за мной. Он стоял и глядел на узкую дорожку, что вилась по зеленому полю пшеницы.

Старшего брата Дербишалы по-настоящему звали Тыналы; он смолоду работал у русских кулаков в Ак-Су, гонял пароконную телегу, по-русски, стало быть, ямщик, а киргизы выговаривали «джамшик». Приходилось ему бывать и в Пишпеке. Когда киргизы начали переходить к оседлости, родичи звали его к себе, но он отказался и дом свой построил в русском селе. Родичей навещал, и старики при встречах все спрашивали его: «Ты, отступник, когда к своим-то прибиваться думаешь?» — «А чего мне спешить? Мне среди русских легче добывать пропитание. Да и дети привыкли. Где хорошо, там и благо, сами знаете», — отвечал он, не смущаясь. Мало-помалу его собственное имя забылось, стали его звать Джамшиком-отступником. У русских для таких людей есть точное прозвание — отрезанный ломоть. Прошлым летом Джамшик, которому уж было под семьдесят, умер. Когда через сорок дней справили поминки, родственники перевезли-таки его семью к нам, в дом Дербишалы. Вот почему их и стали называть новыми родственниками.

Зураке была младшая из дочерей Джамшика. Ей исполнилось семнадцать лет, и наши джигиты заглядывались на нее. Нрав у Зураке был простой, открытый, и я не раз слышал, как женщины судачили о ней: «Обычаев не знает, вести себя как следует не умеет, бедняжка».

Если кому из парней приходила в голову блажь свистнуть вечером у ворот Дербишалы, Зураке, прямо надо сказать, не оставляла это без внимания. Она вылетала из дверей, как язык пламени вырывается иной раз из неплотно прикрытой печки, но на заигрывание и грубоватые шутки отвечала только тем, что молча показывала язык. И тут же снова убегала в дом. Могла она, спрятавшись в саду, запустить в кого-нибудь из парней яблоком; могла даже натравить дворовую собаку на иного чересчур настойчивого ухажера, да еще хохотала при этом… Парни, однако, не отставали от бойкой Зураке и посылали ей многочисленные любовные письма. Она никогда и никому на такие письма не отвечала. Много чего болтали у нас о Зураке, но единственно достоверным в этой болтовне было то, что она просватана за вернувшегося с год назад из армии Токо, нашего родственника. Родители сговорились окончательно; Зураке вроде бы тоже дала свое согласие. Во всяком случае, Токо, невысокий, рыжеусый Токо, почти каждый день торчал в доме у Дербишалы, играл в карты с непохожими на горцев, белолицыми, кучерявыми сыновьями Джамшика или бренчал на мандолине. При нем Зураке была совсем не такой бойкой, как обычно: на свист парней у калитки не обращала внимания и казалась подавленной, угнетенной, чем-то напоминая птицу в клетке. Из дому она выходила.

На селе немало судачили о будущей свадьбе: сговор-де уже состоялся, и теперь обе семьи готовятся к торжеству. Не будь этих разговоров, никто бы, наверное, и не догадался, что Зураке и Токо — невеста и жених. Я, по крайней мере, как ни старался подглядеть за ними исподтишка, не мог заметить никаких признаков взаимной влюбленности. Они не отворачивались друг от друга при встрече, не краснели, не опускали глаз; не уединялись по вечерам или в лунные ночи в густых, тенистых уголках сада и не обнимались там… Нет, я такого не видал ни разу. Токо недавно исполнилось двадцать пять; он был парень разбитной, разговорчивый, но при Зураке держал себя замкнуто, на нее почти не смотрел и не разговаривал с ней. Взгляд у него был холодный, и вообще он старался казаться равнодушным. Однако, судя по тому, сколько времени проводил он в доме Зураке, Токо в глубине души любил красивую, своенравную девушку.

Только что кончилась война, и многие джигиты из нашего села уснули вечным сном на чужой земле — на земле, которую никогда не видели и не увидят глаза их отцов и матерей. Не все погибли, конечно. Кое-кто возвращался с полной грудью орденов, но разве всем невестам хватило бы этих немногочисленных женихов? Девушки украдкой поглядывали из окон на проходивших по улице осанистых, сдержанных фронтовиков; некоторые, позабыв осторожность, выходили к дверям, смотрели джигитам вслед. Понимали девушки, что не всем придется покрыть голову белым платком, какие носят замужние женщины. Иные, примирившись со своей судьбой, выходили за немолодых людей, которые порой годились им в отцы. Такое уж было время, так обездолила, обделила их война. Понятно, что Токо, хоть он и не был парнем заносчивым, все же чувствовал, что живая, как огонь, Зураке неизбежно станет его женой, некуда ей деться… А если так, то почему не поиграть в равнодушие? Солидные, уважаемые люди обо всем за него договорились, все решено, так зачем ему вести себя как легкомысленному юнцу, ронять свое достоинство, сгорать, как говорится, от страсти? Девушка покорна обычаю, она дала согласие, какая же Токо надобность изображать из себя влюбленного? Он, конечно, не какой-нибудь старозаветный невежа. И не просто так торчит в доме у Зураке, он, когда надо, и в хозяйстве поможет. Это, кстати сказать, очень было не по душе его матери, а еще больше Зураке. Она сердилась, раздражалась — чего, спрашивается, он тут хозяйничает? — и в результате все больше отдалялась от Токо. Он же считал, что девушка, как ей и положено, стесняется, проявляет стыдливость, и продолжал свое. Я сам видел, как он вырыл старый поломанный столб, который стоял возле калитки и к которому обычно привязывали корову. Потом Токо тщательно разровнял площадку под старой ветлой, что росла неподалеку от очага во дворе, и врыл здесь новый столб, собственными руками отесанный. Видел я, как отвозил он на мельницу Чора мешки с зерном, хотя делать все это Токо старался в сумерки, чтобы не особенно попадаться людям на глаза.