После ливня - [5]

К полудню мы проглядели все глаза, пока наконец кто-то сказал: «Едут». Сказал негромко, но все услыхали, и все головы, как трава от ветра, повернулись к нижнему концу улицы, где построен был мост через Мураке. Из нижнего аила в верхний на арбе или верхом иначе как через мост не попадешь. Но на мосту или возле него пока никого не было видно. Послышались возгласы:

— Где, где?..

— Вон, во-он они едут! — прозвенел с дерева мальчишеский голос.

Все теперь смотрели вверх, на мальчишку, который быстро спускался вниз по ветвям. Я тем временем выбрался из толпы и припустился по дороге к той тропинке, что вела от дома Чора прямо по берегу реки, потом пересекала нашу Новую улицу в самом ее начале и сворачивала по краю поля к невысоким холмам. Весной ребята из нашего аила собирали на этих холмах тюльпаны, летом пасли там коров и до посинения барахтались в нашей шумной холодной речке. Огненно-красные маки горели в ярко-зеленой траве, там и сям открывались взгляду целые поляны других цветов — ослепительно желтых или густо-лиловых; жаворонок висел высоко в небе, подставляя крылышки потоку солнечных лучей, и пел свою переливчатую песню; бабочки пестрыми облачками толклись над благоухающим разнотравьем неглубоких ложбин; запахи кружили голову. Особенно привлекало, хоть и пугало нас старое кладбище на холме Май-Дебе. На припеке возле полуразрушенных глинобитных оград грелись толстые, в руку, ужи, нежно-зеленый влажный мох кудрявился на сырых растрескавшихся камнях надгробий. Так и казалось, что вот сейчас высунется из могилы высохшая мертвая рука. Страшно было, но тянуло кладбище нас к себе как магнитом.

В эти беззаботные часы мы забывали о пустых животах и даже о войне, которая держала всех в постоянной тревоге. Оставалось одно чувство, одно желание: быть здесь, в этом чистом, как вода горного источника, мире, и чтобы мир этот не менялся, а ты слился с ним, растворился в нем, как растворяется утренняя дымка под лучами солнца. И, видно, таково было очищающее воздействие природы, что домой мы возвращались притихшие, без ссор и драк, полные участия друг к другу, задумчивые и немного грустные. Кроме нас, ребят, мало кто ходил по тропе над рекой — вода здесь была глубока, обрывистый берег густо зарос колючим караганником. Вот почему Бейше не ждали с верхней стороны.

Все, кто поехал на станцию вместе с Чором, скакали тесной группой, громкими криками подгоняя коней; впереди всех несся на сером иноходце Бейше. Остальные всадники намеренно не обгоняли его, сдерживая поводьями разгоряченных скакунов. Серый иноходец шел, не сбивая ногу, а Бейше держал прибитое к белой-белой палке ярко-алое полотнище. Почти у самой земли болтались задние ноги привязанной к путлищу туши черного козленка.

— Доро-о-огу-у! Доро-о-огу-у! Уходите в дом! — гремел издали сильный голос Чора, и толпа на улице раскололась, освобождая путь. Чор несколько раз хлестнул плетью своего коня, поравнялся с Бейше, который сам не сдержал бы ярого бега иноходца, ухватил за повод покрытого пеной скакуна и остановил его точно как раз у ворот.

— Бросай! Вон туда! — Чор махнул рукой по направлению к открытой двери дома.

Бейше с трудом отвязал черного козленка от путлища, приподнялся в седле и обеими руками кинул тушку через порог. Улкан-апа, с нетерпением ожидавшая этого мгновения, бросилась к сыну.

— Жеребенок мой! — только и вскрикнула она и припала к гриве иноходца.

— Старуха, погоди! — Возглас Чора пригвоздил ее к месту.

— Где вода? Воду неси! — требовал Чор, трясясь от гнева.

Кто-то поспешно сунул в руки Улкан резную деревянную чашку, в которой почти вровень с краями налита была вода. Дрожащей рукой обвела она эту чашку вокруг головы склонившегося к ней сына. Чор выхватил у нее чашку и с размаху разбил ее о белый камень, торчавший во дворе из земли. После этого он взял из рук сына знамя и передал его жене. Один из молодых парней подержал старику стремя, он спешился и взял за повод иноходца Бейше.

— Ну, боец, слезай теперь с коня да поздоровайся с народом! — уже ласково сказал он.

Мать обняла наконец сына, их окружили люди, и у всех на глазах стояли слезы. Улкан-апа целовала и целовала Бейше.

— Родной мой, слава богу, тысячу раз спасибо великому создателю! Теперь мне и умереть не жалко, — причитала она со слезами.

— Да что ты плачешь? Радоваться надо — живой вернулся! Пусти-ка и нас поздороваться, — урезонивали ее старухи и наперебой торопились в свой черед поцеловать Бейше. Старики, не теряя чувства собственного достоинства, пожимали фронтовику руку. Я стоял в сторонке. Бейше приветливо со всеми разговаривал, но иногда с улыбкой оглядывался, словно искал кого-то. Потом спросил у отца:

— А что же Джумы не видно?

Я немедленно подбежал и бросился к нему на шею.

— Здравствуйте, байке![6]

Бейше поднял меня и поцеловал в висок, а я неожиданно для самого себя заплакал…

Война не считалась с возрастом, наградила горем всех — и старых и малых; люди старались казаться спокойными и уверенными, но в глубине души каждого терзали тревожные предчувствия, сомнения, боль. Я не стыдился того, что долго сдерживаемые слезы прорвались наружу, как прорывается весной, взламывая зимний лед, ожившая, неукротимая полая вода. Я плакал громко…