После ливня - [10]

Пробегая мимо дома Дербишалы, увидел я побитых градом воробьев, беспомощно барахтавшихся в арыке. Мне стало жалко их, я принялся вытаскивать одного за другим и сажать на землю. Под акациями, где арык не имел отводных канавок, вода все еще шла через край, широко разливаясь и размывая дувал. Совсем взрослый воробей с поломанным крылом старался увернуться от меня. Вода подхватила его и понесла к забору. Я побежал за ним и сам не заметил, как очутился во дворе. Сад был мокрый, поникший, а на земле прямо передо мной валялись сбитые с дерева спелые крупные абрикосы. Забыв о своем обещании, подобрал я эти абрикосы, примерно с десяток, сложил в шапку и через ту же самую промоину, через которую проник в сад, хотел выбраться наружу, но тут послышался оклик Зураке:

— Кто там? Стой!

Сам не знаю, отчего я побежал. Поскользнулся к упал плашмя прямо в арык. Зураке подхватила меня под мышки, подняла. Я разревелся — обидно мне было, что шлепался. Зураке обняла меня, начала успокаивать, а я от этого плакал еще сильней. Так, обнявши, она меня и увела в дом, Велела снять промокшую одежду, закутала меня в черный тулуп Дербишалы и начала стирать мои рубашку и штаны. Согревшись под тулупом, я уснул. Проснулся в сумерки. Зураке гладила успевшую к тому времени просохнуть мою одежду большим черным утюгом. После этого мы с Зураке и стали друзьями, я приходил к ним в дом, когда хотел. И даже серый пес не лаял на меня, а подбегал приласкаться.

Впрочем, был еще случай, когда я опростоволосился перед Зураке. У нас в аиле жил один парень, звали его Шералы, а лет ему давно перевалило за двадцать. Он работал секретарем сельсовета. Одно ухо у него вечно было заткнуто ватой; говорили, что из-за ушной болезни его и в армию не взяли. Впрочем, ходили о нем и другие слухи, что ничего у него не болит, он здоровее лошади. Когда его вызвали повесткой на военную комиссию, он будто бы сам себе проткнул колючкой ухо, вот комиссия и признала его негодным для военной службы. Еще рассказывали, будто он перед тем, как идти на комиссию, валялся совсем голый в крапиве, весь распух от ожогов, Покраснел, а в комиссии сидел его родственник, он ему написал белый билет. Кто знает, что тут было правдой, что выдумкой, однако на вид Шералы крепкий, здоровый черномазый парень. Между прочим, не любил он ходить пешком, все больше ездил верхом на лошади. Носился как бешеный по улицам, с коня пена хлопьями, из ноздрей пар, а все дворовые собаки мчатся с лаем вслед.

С некоторых пор начал этот Шералы проявлять ко мне большое внимание. По вечерам, когда собирался народ на холме Бырджыбая, мы, мальчишки, тоже бежали туда; играли в мяч, боролись, а то и дрались и очень любили вертеться среди взрослых джигитов, слушать, что они говорят, иногда вмешивались в их разговор. Изредка они нас спрашивали о чем-нибудь, и это нам, конечно, было лестно. Но чаще всего мы слышали:

— Эй вы, чумазые, пошли отсюда! Тоже еще, от горшка два вершка, а лезут ко взрослым!

Когда холостые парни заводили речь о девушках и молодухах, любопытство наше разгоралось еще сильней, и мы под любым предлогом старались торчать поблизости, чтобы все слышать. И как бы они там ни понижали голос, как бы ни секретничали, без нашей помощи им в любовных делах было не обойтись, потому что мы и только мы могли передавать любовные письма, не вызывая ничьих подозрений.

Однажды Шералы во время самого оживленного разговора с другими парнями подозвал меня к себе и начал хвалить при всех.

— Это мой друг, — говорил он, хлопая меня по плечу. — Он мне давно приглянулся. Люблю его! Ну чего стесняешься? Ты ведь мужчина, а мужчина… он должен быть верткий, как ртуть, никому в руки не даваться? С каким-нибудь размазней я и дружить не стану. Приходи к нам, дам тебе на коне покататься. Можешь на моем гнедом иноходце ездить, когда хочешь. Ты настоящий джигит…

Для меня такая похвала при друзьях-товарищах была все равно что первый выигрыш на байге. С этих пор я старался как можно ближе сойтись с Шералы и про себя гордился такой дружбой. Как-то раз он зазвал меня к себе домой.

— Друг, я хочу тебе поручить одно трудное дело, — сказал он и посмотрел на меня испытующе. — Дело тайное, о нем никому говорить нельзя. Никому, понимаешь? Кроме нас двоих, никто об этом знать не должен…

Мне стало обидно — неужели он мне не верит?

— Если я пообещаю, пускай хоть голову отрежут, ничего не скажу! Можешь не бояться! — выпалил я.

Шералы, казалось, только того и ждал. Приобняв меня за плечи, он заглянул мне в лицо.

— Ты молодец, я тебе верю. Ну, значит, дело такое. Вот это письмо, — он достал из-за пазухи свернутый треугольником листок, — это письмо ты передай Зураке и узнай, какой будет ответ. Ладно?

Я ожидал чего угодно, только не этого. Хотел было отказаться, но вспомнил собственное обещание. Деваться было некуда, я с самым пренебрежительным видом — дескать, вон оно что, а я-то думал! — взял треугольник и спрятал под рубаху. До самого вечера я себя чувствовал так, словно под рубахой у меня лежал горячий уголь, выбросить который я не мог. Только теперь понял я, зачем нужна была Шералы дружба со мной, но глупое самолюбие не позволяло мне вернуть письмо и нарушить тем самым свое обещание. Я знал, что Шералы частенько передавал любовные письма красивым девушкам и молодухам, известно мне было и то, что ни одна из них ему не ответила. Его в аиле не уважали, над ним смеялись и чуть ли не в глаза называли бабником за то, что он завел шашни с женой хромого Уйчумана, которая была намного старше его. Весь день я крутился возле дома Дербишалы, не зная, что делать с ненавистным письмом. Хотел развернуть и прочесть, да противно было. Мы все знали, что у Шералы нет своих слов, которые могли бы согреть девичье сердце. Он всем писал одно и то же, все его письма были похожи одно на другое… В конце концов я зашел во двор к Дербишалы. К счастью, Зураке была одна дома и, должно быть, скучала, потому что мне очень обрадовалась.