После ливня - [30]

Из больницы в Ак-Су Бейше перевели в госпиталь во Фрунзе. Кумаш и еще несколько человек ездили его навещать. Чор бывал у сына через день. Замкнутый старик никому, однако, не рассказывал особых подробностей. Спросят — ответит, что сыну лучше, скоро выпишется, вот и все. Да немногие, зная суровый характер мельника, решались и спрашивать.

Улкан-апа была спокойна — видимо, поведение мужа подбадривало ее, внушало уверенность в том, что все обойдется. Она все так же хлопотала по хозяйству, готовила дом к приходу будущей невестки, шила, не замечая времени, не обращая внимания на то, сколько еще дней унесла вечность.

Но в селе все чаще поговаривали о том, что у Бейше дела плохи. Я сам слыхал слова Кумаша, сказанные в присутствии многих односельчан, собравшихся побеседовать:

— Операцию ему предлагают, ногу надо отрезать, а он ни в какую. Опухоль большая, до самого колена, доктора считают, резать надо обязательно…

Зураке однажды остановила меня возле своего двора.

— Джума, миленький, что с твоим байке? Ты бы спросил хорошенько у его отца, тебе он, может, скажет правду. Люди плохое говорят… Боюсь я, сны плохие вижу…

Губы у нее дрожали.

День проходил за днем, а добрых вестей о Бейше все не было, Когда я думал о нем, у меня щемило сердце. С ребятами играть я перестал. Не хотелось.

* * *

Однажды в полдень, повесив через плечо сумку с книжками, шел я в школу. Погода стояла ясная и тихая. Воды в Мураке было теперь очень мало.

Вдруг я увидел нашу соседку. Она выбежала из проулка прямо к нашему дому. Платок сбился на затылок, руки расставлены в стороны, лицо какое-то безумное… Возле моста набирала в это время воду золовка Улкан-апы, бездетная Тойбала. Соседка наша остановилась возле нее и закричала в голос:

— Горе! Горе великое! Умер сын нашего мельника, умер, умер! Горе великое! Что же это, люди добрые? Если уж умирать, то почему сыну единственному! Везут его хоронить, везут, бедного…

Тойбала выпустила ведро из рук, оно, задребезжав, покатилось по камням к воде. Я сбросил сумку с плеча и, волоча ее за лямку, с плачем повернул домой. Пока я добежал, у дома Чора успела собраться целая толпа. Старик вышел из сарая с кетменем в руке и направился к людям. Брови у него низко опустились на глаза.

— Что случилось, говорите скорей!

— Крепись, Чор, мужайся, брат наш… Мы потеряли Бейше. Против смерти лекарства нет… — Это произнес Кыдыгалы.

Последние слова его потонули в горестных причитаниях. Голосили все, слезы катились по лицам, а Чор только молча упал на колени. Его подняли, пытались вести в дом, но он упирался, отталкивая людей, видимо, не понимая сам, что делает.

Из дома на крики выбежала Улкан-апа. Тойбала бросилась ей навстречу.

— Джене, бедная моя, мы потеряли нашего единственного…

Женщины схватили Улкан-апу за обе руки: быть может, думали, что она станет рвать волосы на себе или царапать лицо… В доме кто-то из женщин уже завел поминальный плач. Но Улкан-апа резким рывком высвободила руки и с лицом сердитым, обиженным, негодующим принялась отпихивать от себя всех. Потом повернулась к Тойбале:

— Нашла чем шутить, чтоб тебе провалиться! Дура ты, дура, хоть бы людей постыдилась! Как может мой сын умереть, он с войны живой вернулся!

Она подбежала к Чору, который все еще не пришел в себя, дернула его за рукав:

— Что ты смотришь, прогони их! Издеваться пришли! Я тебе говорю, гони их вон! Мой сын живой вернулся оттуда, где кровь лилась рекой. Он не умрет. Так не бывает. Теперь мирное время, не смейте болтать чепуху! Не смейте плакать, вы, бессовестные!

В это время въехала во двор телега, на которой привезли тело Бейше. Сопровождавшие телегу джигиты плакали. Улкан-апа медленно подошла, открыла лицо сына… замерла, потом отшатнулась и закричала так, как кричит смертельно раненное животное. Ее увели. Возле двери дома она вдруг остановилась, вскинула голову.

— Лжете! Лжете вы все! Бейше, сыночек, иди в дом, иди, родной, поешь, попей…

Голос ее звучал все тише, невнятнее, глаза остановились и без всякого выражения глядели куда-то вдаль.

Тойбала отирала слезы концом головного платка.

— Разума лишилась от горя, бедная!

Улкан-апа теперь уже не слышала плача и причитаний; никого не узнавая, бродила она по двору и то бранилась негромко, то звала Бейше. Ее не трогали.

Человек скоро привыкает к горю. Так и я — только что плакал, охваченный отчаянием и тоской, а через некоторое время уже равнодушно слушал, как плачут другие. Я носил с канала воду, принимал коней у тех, кто подъезжал верхом ко двору Чора, и мог даже улыбнуться чьим-нибудь словам. Время от времени сознание того, что Бейше нет, что он умер, вновь охватывало меня, и я принимался ругать себя: хожу, будто ничего не случилось…

Хоронить Бейше должны были на третий день после полудня. Накануне вечером я и сам не заметил, как подошел к дому Зураке.

— Братец! — услыхал я слабый, какой-то незнакомый голос и остановился, вздрогнув от неожиданности.

Зураке была повязана черным платком. Бледная, с глубоко запавшими глазами, она не плакала. Сжав руки, долго молчала, потом спросила:

— Завтра хоронить будут?

И, не дождавшись ответа, снова: