После ливня - [29]

— Пяти центнеров не хватило, — с горечью сказал Бейше. — Но ведь я сам стоял у весов. Ошибки не было. Кто мог это сделать, подлая душа, кому в голову пришло?

— Я тебе не раз говорил, племянник, что есть у нас воры. Давно воруют и не попадаются, стало быть, наловчились. Ты пока никому ничего не говори, надо потихоньку во всем разобраться.

Аккоджо толкнул меня в плечо. Я обернулся, он поманил меня за собой и привел к заросшей бурьяном глубокой промоине у арыка. Я наклонился и увидел, что из-под соломы торчит угол мешка. Потом разглядел и другие мешки — их там было четыре.

— Видал? — спросил Аккоджо.

— Да.

— Ночью я вставал за нуждой и видел, как сюда мешки таскали. Вспомнил сейчас, когда мы с тобой подслушивали. Пошли, скажем комсомолу-байке.

Бейше выслушал нас и спросил:

— Кроме вас, никто не видел мешки? Вы туда больше не ходите и постарайтесь, чтобы другие ребята не ходили тоже. Никто не должен знать, Воры ночью придут за добычей и попадутся. А вы, ребята, нынче до вечера издали за тем местом следите. Только издали, понятно?

Вечером, когда все поужинали, Кумаш и Бейше собрались уезжать.

— В районе спешное дело. Завтра к вечеру назад будем.

Они ускакали, но мы с Аккоджо видели, как они вернулись потихоньку, почти ползком через заросли курая. Вернулись и спрятались неподалеку от того места, где лежало украденное зерно. Мы, конечно, и думать забыли о том, что нам наказывал Бейше. Никуда не ушли, залегли тоже поблизости. Ночь настала темная, небо затянуло облаками, даже звезд не видно. Было, однако, тепло и пахло надвигающимся дождем. Где-то далеко внизу, там, где начиналась казахская степь, глухо погромыхивал гром.

Уже за полночь послышался негромкий звук осторожно подъезжающей телеги. Колеса, наверное, очень хорошо смазали, потому что скрипа совсем не было, только постукивала ось о ступицу. Лошади шли без удил. Скоро телега остановилась. Кто-то спрыгнул, с нее, остановился, пригнувшись, и долго смотрел перед собой в темноту. Подал знак кому-то еще. Телегу начали медленно разворачивать в обратную сторону. Потом воры снова стояли, прислушивались. Вроде бы убедились: никого нет. Подняли один мешок, погрузили, подняли второй…

— Стой, собаки! Стрелять буду, стой, говорят! — Кумаш и Бейше одновременно кинулись к ним.

Те выпустили мешок — и к телеге.

— Куда? Теперь не убежите, стойте на месте!

Тот, кто первым вскочил на телегу, хлестнул вожжами лошадей: «Но-о!» Второй уцепился за край телеги, но Бейше успел схватить его за пояс. Вор ударил его сапогом по ноге, и Бейше вдруг отпустил руки и сел на землю. В это время чуть ли не вполнеба полыхнула молния, загремел гром. При вспышке ослепительного света мы узнали во втором воре Шералы.

— Шералы, мерзавец! Это ты? Ну, подлец, не уйдешь ты от меня! — во всю силу своей глотки заорал Кумаш.

Но сытые кони уже уносили телегу в ночную темень.

— Племянник! — Кумаш чуть не плакал, наклонившись над Бейше. — Что с тобой?

— Нога! — еле выговорил Бейше, застонал и повалился навзничь. Удар Шералы, как видно, пришелся по раненой ноге.

Кумаш послал нас за людьми на ток. Бейше перенесли на руках в балаган. Народу в балаган набилось множество, но несколько джигитов верхами без седла бросились в погоню за Шералы.

Нога у Бейше посинела, распухла, лицо стало серым. От боли он не находил себе места, но не стонал, крепко прижав зубами нижнюю губу. В ту же ночь его увезли на машине в Ак-Су, в больницу.

* * *

На другой день к вечеру задул холодный ветер, возвещая начало глубокой осени. Опустели поля, и только оставшиеся еще кое-где в садах румяные яблоки напоминали о недавних красных деньках. Скот спускался с гор, овцы паслись на стерне. По окраинам полей торчали шалаши, и возле них несли привычную службу лохматые, хвост крючком, свирепые пастушьи псы. Овцы подымали копытами густую пыль. Откуда-то налетело множество галок; они усаживались на спины овцам либо клевали опавшие на землю зерна, лениво перескакивая с межи на межу. Небо то затягивалось серыми облаками, то прояснялось ненадолго, и тогда солнце пригревало почти по-летнему. Хлеба убрали в срок, намеченный Бейше, но работы и забот колхозникам по-прежнему хватало. Начали копать свеклу. Народу в поле было много и, конечно, прежде всего женщин, которым, кажется, и дня в году не выпадает отдохнуть. Быстро двигались смугло-черные от загара руки, убирая свеклу, и обладательницы этих проворных рук то и дело заводили песню. Песни по большей части были грустные, потому что в сердцах у поющих еще жили горести военных лет. Молодухи не забывали о шутках, могли весело посмеяться, но бывало и так, что слово из песни уколет какую-нибудь в самое сердце. Слезы навернутся на глаза, выронит женщина нож, которым только что обрезала свеклу, и стоит с потухшим взглядом, обессиленно опустив руки.

Зураке работала вместе со всеми. Она только не пела и почти не поднимала глаз. Лицо сумрачное, губы крепко стиснуты. Мне не раз казалось, что вот-вот она не выдержит и зарыдает. С того дня как Бейше увезли в больницу, Зураке ни с кем, наверное, и двух слов не сказала. Походка у нее стала какая-то вялая, принужденная, словно каждый шаг давался с трудом.