После ливня - [20]

Когда я отдал письмо Зураке, она вся вспыхнула, быстро прочитала его и убежала в дом, но тут же вернулась с письмом в руке и поцеловала меня в лоб.

— Иди, мой хороший…

Я пошел к калитке, она догнала меня.

— Ты, наверное, голодный, зайди поешь.

Я отказался.

Я понял, что Зураке придет на свидание. Значит, мне надо скорей бежать к Кенешбеку. Сегодня, когда мы работали в поле, он сговаривался с ребятами совершить ночью нападение на сад Дербишалы. А если так, то ребята могут увидеть Зураке и Бейше, а потом разболтать об их встрече всему селу. Нужно непременно отговорить Кенешбека, приложить все усилия, чтобы он не полез воровать яблоки.

На пороге их дома стояла с ведром в руке мать Кенешбека, злая-презлая.

— Этот висельник никуда не пойдет! — отрезала она, едва я подошел. — Обойдется без гулянья!

Прислонившись лицом к стене дома, Кенешбек хлюпал носом. Он провинился: подпустил теленка к корове, и теленок высосал все молоко. Я понял, что нынче Кенешбеку из дома не улизнуть никак, и пошел прочь. Другие ребята без Кенешбека в сад не полезут.

Дома я покрутился немного для виду, наврал маме, что погоню коня Бейше пастись, а сам прямиком к чинаре у двора Дербишалы. Я решил охранять влюбленных, хотя охранять-то, по сути дела, было не от кого: кроме ребят, которые собирались воровать яблоки, никто бы сюда не пришел на ночь глядя. Тем не менее я был исполнен самых благих намерений и совершенно не думал о том, как буду выглядеть я сам, если Бейше или Зураке заметят меня. Подкравшись тихо и незаметно как кошка, я увидел их обоих под чинарой, и сердце у меня забилось от волнения. Я припал к земле. Бейше прислонился спиной к дереву, Зураке, обхватив руками колени, сидела рядом с Бейше. Ночной ветер налетал порывами, и слова их разговора доносились до меня то тише, то громче, но в общем я все слышал. Признаться, я был разочарован, потому что Бейше не клялся в любви, не говорил, что мечтает о Зураке… Он рассказывал о войне, о том, как тяжело ему там приходилось порой, а девушка внимательно слушала, повернув к нему лицо. В другое время, начни Бейше мне рассказывать все это, я бы не проронил ни слова, забыл бы обо всем на свете… но теперь я даже не вникал в смысл его слов, мне было скучно, хотелось спать. Я тихонько отполз от них подальше и собирался уходить, когда Бейше придвинулся совсем близко к Зураке и заговорил:

— Четыре года, Зураш, четыре долгих года снились мне белоглавые горы, зеленые долины и девушка в красном платке. Ты знаешь, мне почему-то редко снились отец с матерью. А девушка в красном платке очень часто. И если, я видел ее во сне накануне боя, я говорил себе: «И на этот раз пуля минует меня». Я в это верил. Девушка в красном платке — это ты, Зураш! Ты спасла меня от смерти. Ты все время была со мной там, на фронте, мысль о тебе поддерживала меня. Вот почему я остался жив и сижу здесь, рядом с тобой!

Мне казалось, что Зураке плачет. Она положила голову на колени к Бейше. Они долго молчали. К горлу у меня подступали слезы то ли от жалости к Бейше, то ли какого-то другого, непонятного мне самому чувства. Я встал и пошел домой.

С того дня Зураке и Бейше встречались каждый вечер под чинарой. Наши прогулки с Бейше прекратились. Но я не огорчался, мне было некогда, — все мои старания сосредоточены были на том, чтобы помешать нашим ребятам забраться в сад к Дербишалы.

* * *

В это лето я своими глазами видел, что значит для людей труд в охоту, от души, без устали, труд радостный, возвышающий человека. Я своими глазами видел, что делала с людьми мысль о достигнутой после тяжких страданий победе над врагом: счастье мирной жизни переполняло их сердца, они готовы были гору своротить, не было для них невыполнимых задач. Такое уж настало время — силы у народа прибывали, как полая вода весной.

Женская бригада кончила работу на неделю раньше срока. «У косарей дела вроде бы тоже неплохо идут, — удовлетворенно, но и с неким удивлением сообщил съездивший в горы на покос Кумаш. — Закончат, бог даст, меньше чем за неделю…» Но Бейше все же собрал десятка два женщин и отправился с ними сам на помощь косарям. Увязался за Бейше и я. Меня в первый же день усадили верхом на впряженную в волокушу лошадь и велели отвозить сено с крутых склонов вниз, на ровную поляну, где старики скирдовали его. Снизу вверх я поднимался, крепко уцепившись за гриву лошади, потому что седло сильно сползало назад. При спуске же я мучился оттого, что седло, наоборот, передвигалось лошади чуть ли не на шею. Старики дружно жалели меня: измотался парень, осунулся весь от тяжелой работы. «Ты бы наискосок спускался-то», — советовали они мне. Пробовал и наискосок, но тогда копешка заваливалась набок, а то и совсем сваливалась с волокуши. Впрочем, к вечеру того же дня я усвоил искусство управления волокушей. Спускался наискосок, как и советовали опытные люди, а если копешка начинала клониться в сторону, я в ту же сторону слегка поворачивал лошадь. Копешка выравнивалась, и я благополучно достигал нужного места на высокой скорости. «Молодец, ловкий парень!» — хвалили меня старики. Ободренный, я поднимался вверх за следующей копной. Копнили сено женщины; трудились они с шутками, прибаутками, звонким смехом. Их то и дело подзадоривали парни, которые обкашивали вручную участки, куда косилкам не пройти. Работа у всех спорилась, но на кого посмотришь с невольной завистью, так это на стариков, — до того уверенно, умело, без единого неловкого и лишнего движения делали они свое дело. Особенно мастерски выводили они верхушку скирды, так, чтобы ни дождевая вода там не застаивалась, ни снег не задерживался. Прилаживали, приглаживали, уплотняли все на совесть, от души. Старик Эсенгельди, завершив скирду, отошел в сторону, чтобы полюбоваться делом рук своих. Улыбка искреннего и полного удовольствия осветила его темно-коричневое от загара, морщинистое лицо. Старик даже выругался от восторга и толкнул в бок своего сверстника Отембая: