После ливня - [19]

— Для тебя, братец, как не найти!

И через минуту ему протянули несколько чашек с максымом[14].

Бейше, улыбаясь, обвел всех взглядом.

— Чей же мне выпить?

— Ай, комсомол-джигит, у твоих джене руки дрожат от нетерпения! Не важничай, слезай с коня! И если не выпьешь все чашки, так и знай — худо тебе будет! Рассердимся.

Бейше спрыгнул на землю.

— У кого найдется большая чашка?

Кто-то дал ему большую деревянную чашку. Бейше по очереди брал у женщин максым и отливал понемногу. Когда большая чашка наполнилась, он выпил максым одним духом. Обтирая губы, улыбнулся.

— Спасибо, джене! Теперь вы не рассердитесь?

— На здоровье! — отозвалось сразу несколько голосов.

Глаза Айгюмюш сверкали озорством.

— Этим ты не отделаешься, комсомол-джигит! Твоим джене хочется вместе с тобой искупаться, — и она подмигнула Аккыз.

Обе молодухи подскочили к Бейше, ухватили его за руки и потянули к запруде, которую мы устроили еще во время обеда. Женщины постарше возмущенно повернулись и скорым шагом пошли к дороге. Бейше попятился, пытаясь освободиться. Молодухи не отпускали. Больше никто вмешиваться в их возню не посмел, все только стояли и глазели. Бейше сделал вид, что поддается, а когда молодухи дотянули его до самого берет, он неожиданно ухватил Айгюмюш под одну руку, Аккыз — под другую и бросил обеих в воду.

Айгюмюш нахлебалась воды. Отплевываясь и хохоча, она кричала:

— Держите его, хватайте его!

Насквозь мокрые, они с Аккыз бросились за Бейше. Теперь уже и другие молодухи осмелели. Тесным кольцом они окружили Бейше. Айгюмюш крепко обхватила его за пояс.

— В воду его! Тащите в воду! — визжала она, и не миновать бы Бейше купанья, если бы в эту минуту кто-то не крикнул:

— Башкарма! Башкарма едет!

Бейше тотчас получил свободу, вымокшие Айгюмюш и Аккыз, а с ними и еще несколько молодух кинулись удирать по полю. На берег речки выехал председатель Кумаш в белом калпаке.

— А ну-ка садись со мной, — улыбнулся мне Бейше, который успел уже подняться в седло.

Я перехватил взгляд, которым обменялись Зураке и Бейше. В глазах у девушки выражение ревности сменилось неожиданной жалостью, желанием то ли защитить, то ли от чего-то предостеречь.

Кумаш и Бейше ехали стремя в стремя. Женщины двинулись в село по заросшей травой дороге мимо могилы Кулуке. Кумаш долго молчал, потом, глядя куда-то между ушей своей лошади, сказал:

— Племянник, ты с бабами не играй. Не то они с тобой считаться перестанут.

Бейше ни слова ему не ответил. Но вроде бы и не обиделся на него. Лошади шли ровно, только изредка вскидывая головами, когда с обочины неожиданно взлетала перепелка. У Бейше, наверно, хорошо и радостно было на сердце: он, высоко подняв голову, все глядел на закат, словно не мог насытить взгляд красотой вечера.

…Закат пылал огнем. Широкая равнина тянулась до самого горизонта, а там, на краю ее, огромное солнце, алое, точно щеки стыдливой молодухи, дарило нашей земле последние лучи перед тем, как уйти на покой. Лучи эти были неяркие и нежаркие; длинные тени легли по ущельям и ложбинам, влажным ветром потянуло от Ак-Су. Из-за острых скал на вершине горы Сожулук поднялся узкий молодой месяц, в его трепетном серебряном свете громоздкие очертания горы обрели воздушную легкость. С этим призрачным светом смешивались еще не совсем погасшие темно-красные отсветы солнечных закатных лучей на вершинах гор и на застывших над горами облаках. По темной дороге гуськом шли женщины; несмотря на усталость, они пели. Начала песню одна из них высоким, чуть дрожащим голосом; остальные подхватили нежную, протяжную мелодию; и казалось, все вокруг запело — и горы, и горные ручьи, и поле. Слившись с природой, песня покоряла сердце, касаясь самых сокровенных его струн и заставляя их звучать в лад себе. Бейше был весь захвачен музыкой наступающей ночи, и только когда лошади неспешным шагом вошли в село, он очнулся, поднял голову и подобрал поводья. В селе пахло дымом, кое-где во дворах пылали очаги; их топили соломой, и вихри золотых искр уносились вверх к темному небу. Человеческие голоса далеко и четко разносились в вечернем воздухе. Бейше распрощался с Кумашем и велел мне:

— Обними меня покрепче за пояс!

Мы скакали по берегу Мураке до самого дома мельника. Когда Бейше расседлал вспотевшего иноходца, я спросил:

— Бейше, я погоню его пасти?

— Я сам это сделаю, друг! А ты отнеси от меня письмо к Зураке-эдже, — ответил Бейше, не глядя на меня.

Я положил письмо в нагрудный карман безрукавки. Возле дома Зураке я огляделся хорошенько по сторонам, присел и при лунном свете прочел письмо. Мы тогда и понятия, конечно, не имели, что нехорошо читать чужие письма или подслушивать чужие разговоры. Нам просто хотелось знать, о чем говорят между собой или о чем пишут друг другу взрослые. В глубине души мы понимали, что поступаем неправильно, но любопытство побеждало совесть. Как бы там ни было, но только благодаря моему любопытству и вы узнаете, о чем писал Бейше. Простите же мне мой дурной поступок.

«Дорогая Зукеш!

Прежде всего я прошу прощения за то, что нарушаю твой покой. Если ты сочтешь мое поведение легкомысленным, можешь не отвечать на письмо, воля твоя. Тогда я лишь издали стану любоваться тобой, думать о тебе и тосковать. Я ни в чем не буду обвинять тебя, Зукеш, и никогда больше не потревожу. Насильно мил не будешь, верно? Прошу тебя лишь об одном: если я тебе по сердцу, приходи сегодня вечером под чинару за вашим садом. Не придешь, я не обижусь, я только пожелаю тебе большого счастья с человеком, которого ты выбрала. Бейше».