После ливня - [17]

— Джума, давай-ка пройдемся на ту сторону.

Он до блеска начищал черные хромовые сапоги, туго подпоясывал гимнастерку, душился одеколоном и тщательно причесывал черные волосы. Затем мы отправлялись в путь.

Когда мы подходили к дому Дербишалы, Бейше замедлял шаг и все смотрел на сад. Казалось, его насильно гонят мимо этого двора — такой неуверенной, принужденной становилась его походка. Ему неловко было подглядывать, но и уйти сразу он был не в состоянии. Однако, как ни медленно мы шли, дом Дербишалы все же скоро оказывался позади, и тут Бейше говорил: «Постой, Джума».

Мы поворачивали обратно.

Очаг во дворе пылал, но Зураке по-прежнему не было видно. Убедившись, что за ним никто не наблюдает, Бейше на этот раз останавливался и несколько минут стоял и смотрел на густую зелень деревьев в саду. Он ведь и днем, наверное, не один раз проезжал мимо дома Дербишалы. Я диву давался, чего это Зураке прячется, как зверь в норе. Мне было обидно, я злился на нее и, когда проходил теперь мимо их двора один, снова, как раньше, швырял камнями в собаку на цепи.

* * *

В этот день женщины и подростки работали на нижнем поле километрах в пяти от села. Приводили в порядок арыки. Пшеничный колос подсох, зерно начинало твердеть. С самого утра солнце заливало поле потоком жарких летних лучей, вдали, у железной дороги, и еще дальше, у подножия гор, застыло знойное марево, роса на хлебах высохла очень быстро. Жара становилась час от часу томительней, стрекотанье кузнечиков пронзительней и громче. Даже вечно беспокойные воробьи, не в силах махать крыльями, смирно сидели в тени ивняка у воды. Из села увязалась за нами собака; теперь она, до отказа высунув мокрый красный язык, бегала с места на место в поисках тени и прохлады. Густой запах спеющей пшеницы щекотал ноздри, от пыли, поднимавшейся при каждом ударе кетменя, было трудно дышать. Женщины и девушки стянули узлы платков на затылках и работали не покладая рук. Присядет какая-нибудь на минутку или остановится, опершись на кетмень, чтобы передохнуть, и тотчас раздается внушительный окрик Айгюмюш, красивой молодухи с тонкими черными бровями и яркими, тоже тонкими губами. Голос у нее высокий, звонкий.

— Эй, бессовестная, не стыдно тебе перед людьми? А ну вставай!

По большей части этого оказывается достаточно, редко кто решается возразить:

— Да чего ты душу выматываешь? Дай отдохнуть, поясницу всю разломило.

— Пропади она пропадом, твоя поясница! Потерпи как-нибудь до вечера. Муж-то у тебя гляди какой здоровенный, выправит ночью твою поясницу. Ты бы лучше подумала о бедной Апель, у нее мужа нет…

Женщины разражаются дружным смехом, девушки стыдливо опускают головы.

— Что ты, окаянная баба, язык распускаешь? — упрекает Айгюмюш одна из женщин постарше. — Девчонок бы постеснялась.

— Ай, что там девчонки, постыдилась бы болтать такое при ребятишках, — подхватывает еще одна.

Айгюмюш не смущается.

— А ну кыш отсюда подальше! — поворачивается она к нам. — Кто вам позволил подслушивать наши бабьи разговоры, а?

Мы для виду отходим немного от женщин, а сами тем временем подталкиваем один другого в бок и настораживаем уши, чтобы все слышать.

— Скажи, пожалуйста, какие застенчивые — головы опустили и молчат! Это притворный стыд, — продолжает Айгюмюш. — Глазки не видят, зато ушки слышат. Если вам не нравится или стыдно, заткнули бы уши!

— Перестаньте, дженеке! — просит на этот раз кто-то из девушек.

Но Айгюмюш еще больше расходится.

— Чего мне переставать-то? Девушки замуж выходят, куда им еще деваться! Мы ведь тоже не бабами родились. Так лучше девушкам заранее узнать, что значит муж, спросить у нас, замужних. От этого только польза. Мы ведь тоже были молоденькими девушками, свежими и душистыми, как яблочки. А потом попали в объятия мужей. К мужьям привыкли, начали на других мужиков заглядываться… Наша Апель лучше всех про то знает. Эй, бедовая, слышишь, что я говорю? Расскажи им про твоего краснорожего табунщика из Джарды-Су. Сколько лет тому…

— Придержи язык, чтоб тебе провалиться! — не на шутку рассердилась Апель и даже замахнулась на Айгюмюш кетменем.

— Ладно, можешь не рассказывать, и без того люда знают, какая ты честная. А я твоего давеча на базаре видела. Поседел, похудел, но все-таки крепкий, ладный. Верная, стало быть, пословица, что с расписной чашки узор сойдет, а чашкой она так и останется. У него, у бедняги, я слыхала, жена померла…

— Когда? От кого ты слышала? — переполошилась Апель, и все расхохотались.

Смех сразу поднял настроение. Кажется, само поле повеселело. Работа шла горячо, и никто вроде бы не чувствовал сейчас ни жары, ни усталости.

— Первый раз в жизни вижу такой урожай. И зерно какое крупное! Кто поливал это поле? Проплешины ни одной нет, хоть самой маленькой! И канавы хорошо проведены, лишнего нигде не захвачено. Мы тут дня за три управимся, — заговорила Бибия, полнолицая старообразная женщина.

— Это наш дядя чабан поливал, — похвалилась невестка Коке. — Пшеница вволю напилась, зерно полное.

— А кто это у вас из родни в чабанах? — Бибия спросила это явно для того лишь, чтобы заставить молодуху произнести запретное для нее имя