После ливня - [15]

— Тебе бы бросить мужа да выйти замуж за такого прекрасного джигита! Воля твоя, никто не держит. Или возьми его в любовники. Какой мужчина устоит, если женщина сама предложит…

Невестка Коке весьма удивилась таким словам, но попыталась обратить все в шутку и деланно засмеялась. Зураке, однако, и не думала шутить:

— Мы пока еще не видали, чтобы он сделал что-нибудь хорошее. В похвалах тоже нужна мера! Я, например, никак не пойму, что вы в нем нашли такого особенного, только хвалите до небес!

И, резко повернувшись, она ушла в дом.

Невестке Коке тоже ничего другого не оставалось, как уйти, что она и сделала, примолвив: «Ненормальная!»

С беспокойством поглядывала на дочь и мать Зураке.

— Зукеш, ты не больна? — ласково спросила она как-то раз.

— Ничего у меня не болит! — ответила Зураке и прикусила нижнюю губу, стараясь удержать слезы.

Не удержала — расплакалась.

— Да что с тобой, родная? — Мать обняла ее, а Зураке спрятала голову у нее на груди и рыдала все сильней.

— И голова горячая! Пойдем, я уложу тебя, побуду с тобой, пойдем…

Она постелила в саду под яблоней одеяло, заставила Зураке прилечь и долго сидела рядом, поглаживая дочери лоб.

Я убежал домой, а вечером, когда снова проходил мимо их двора, Зураке окликнула меня. Она сидела под яблоней, накинув на плечи материнский теплый чапан. Лицо побледнело, осунулось. Девушка притянула меня к себе и шепнула мне в самое ухо:

— Сбегай к Токо, мой хороший! Пускай придет вечером к нашему саду…

К месту их свидания я пробрался заранее и хорошенько спрятался в кустах. Первой пришла Зураке в новом бархатном жилете и села под кривым старым деревом. Сидела и неотрывно смотрела на закат. Немного погодя явился и Токо. В руках он вертел свою неизменную кепку, давно утратившую первоначальный цвет. Одет он был в заплатанную гимнастерку с расстегнутым воротом. Даже не поздоровавшись, он спросил: «Зачем звала-то?» Зураке не отвечала. Токо нерешительно подошел ближе и остановился, опустив голову. Зураке перевела на него взгляд.

— Что ты мне скажешь, Токо?

Токо недоумевал:

— А что мне говорить?

— Ну, например, о чем ты думаешь сейчас?

— Ни о чем не думаю.

— А обо мне? — И в голосе у Зураке ясно слышалась ирония.

— Чего мне о тебе думать-то?

Зураке вздохнула. Оба помолчали. Потом я услыхал сердитый возглас Зураке:

— Хоть бы поцеловал!

Токо — это мне было видно — отшатнулся.

— Зачем?

И тогда Зураке проговорила со слезами:

— Когда наша свадьба?

— Свадьба? — переспросил Токо. — Да ведь после уборки хлебов решили, к осени…

— Нет, я не могу ждать до тех пор!

— Но как же… Ну хорошо, надо с матерью посоветоваться.

— Разве на мне женится твоя мать? Я хочу, чтобы свадьба была в то воскресенье.

— Но мать не согласится. Надо спросить у нее…

Зураке вскочила и, ни слова больше не говоря, ушла. Токо оставался на месте, а я ждал, пока он уйдет. Он постоял, постоял, а потом тоже двинулся прочь, опустив плечи и ступая почти неслышно.

3

Вернувшись из района, Бейше сразу же с головой ушел в работу. Он поднимался на заре, вместе с Кумашем объезжал поля. Домой возвращался в сумерках. Тогда я брал серого иноходца, на котором ездил Бейше, и отправлялся с ним на пастбище. В тот вечер, о котором я хочу рассказать, Бейше вернулся не один, а с Кумашем. Я в это время стоял у нашей калитки и видел, как они подъехали, как спешились. Побежал к Чору. Бейше и Кумаш уже сидели в доме и отдыхали.

— Байке, я поведу коня пасти? — спросил я.

— Погоди, дружище. Мы еще с товарищем председателем должны поехать в одно место. Садись-ка лучше, поужинаешь с нами.

— Я сыт, — ответил я и хотел было убраться восвояси, но меня удержал Чор:

— Это еще что такое? Сказано тебе — садись!

Я сел чуть поодаль от старших. Когда мясо было съедено, Бейше обратился к башкарме:

— Самое большее через две недели поспеют хлеба. Урожай замечательный, я гляжу и не нарадуюсь.

— Твоя правда, племянник. Урожай нынче хорош. Центнеров по двадцать возьмем с гектара.

— По двадцать? Это бы не диво, я думаю, возьмем не меньше, чем по тридцать.

— Бог даст…

— Непременно даст, дядюшка, меньше, чем по тридцати, никак не будет. Нижнее поле гектаров восемьдесят, а там пшеница к земле колос клонит. Полив был хорош, поливщика благодарить надо…

— Эту землю поливал Дербишалы. Мы его специально с гор вызвали на полив.

И Кумаш, довольный своей предусмотрительностью, захохотал.

— На том поле, что возле мазара Кулуке, хлеб тоже неплохой. А сколько гектаров пшеницы-то у нас?

— Одной только озимой сто пятьдесят гектаров наберется.

— Сто пятьдесят, говорите? А поле по ту сторону Мураке считали?

— Ну с ним и все двести.

Кумаш был явно недоволен дотошными расспросами Бейше и, замолчав, начал со смаком прихлебывать шурпу[12]. Но Бейше не отставал:

— А сколько тонн мы обязаны сдать государству?

— Вроде бы двести тонн, если не запамятовал.

— Я сегодня в районе обещал, что сдадим не меньше трехсот тонн, это раз. Что уборку пшеницы закончим к пятнадцатому августа, это два. И третье — что к началу сентября по плану рассчитаемся. Выполним мы такое обещание? — Бейше пристальным взглядом уперся в председателя, а тот, видно, не мог понять, всерьез это говорится или шутя. Покачал головой.