После ливня - [18]
— Это поливал мой отец Дербишалы, — вмешалась в их разговор Зураке, по обычаю называя отцом того, кто после смерти главы семьи принял на себя заботы о ней.
— Праведный он человек. Работал на совесть, землю напоил всласть, а лишних канав нету, арыки тоже в порядке. Не сравнить с Четки-Алышем. Там все арыки водой были разворочены, а земля сухая.
И снова зазвенел голос Айгюмюш:
— Эй вы, болтушки! Хватит вам, поработайте-ка лучше руками, а не языком. Сосул, оглянись назад! Вернись к началу полосы, сгреби землю да сбрось в арык. Не то комбайн здесь поломается. Стой, куда ты? Назад, говорю, иди назад! Не осрамиться бы еще раз перед нашим комсомольским вожаком. Да и ему достанется за наши грехи…
За два дня перед этим Бейше не принял у бригады работу на поле в Четки-Алыше, женщинам пришлось потом еще день трудиться, чтобы все исправить как надо. Потому-то и старалась так нынче Айгюмюш, потому-то и следила так зорко, чтобы не было упущений.
— Вы же не для меня работаете, а для народа, для государства, — говорил Бейше. — Уберем урожай без потерь, и ваши дети будут сыты. Все сыты будем, а кто сыт, тому жить веселее.
И надо сказать, что слова его не пропали даром. Женщины работали дружно: взмах кетменя — удар — комья земли летят в арык. Еще несколько взмахов — земля выровнена. Потом ее притаптывали ногами.
Впереди всех шла миловидная белолицая молодуха Аккыз. Темные глаза под широким чистым лбом горели весельем. Муж Аккыз, Бозджигит, вернулся с фронта без ноги, зато живой остался, и молодая женщина радовалась этому, была со всеми приветлива и добра. Вот она распрямилась и задорно подмигнула подругам, явно собралась ответить Айгюмюш острым словцом.
— Ты, Айгюмюш, вместо того чтобы нами командовать, сама бы получше работала. Мы от колхозной работы не отлыниваем и без твоих окриков трудимся хорошо. А ты, видать, в комсомола нашего влюбилась! С тех пор как этот единственный сын моего дяди мельника пришел из армии, у тебя каждое второе слово «комсомол» да «комсомол». Так не годится, дорогая, у нас с тобой как-никак мужья есть. Ты лучше сделай, чтобы комсомол на наших девушек чаще поглядывал. Или на худой конец на нашу бедняжку Сосул. Она с давних пор не нюхала мужского запаху.
И снова женщины расхохотались, а девушки опустили головы. Но с Айгюмюш не так легко сладить. Она еще звончей:
— Ай, чтоб тебя бог убил, какая ты изворотливая! Собственную грязную шубу другим на плечи накинуть хочешь. Ты первая глаз не сводишь с комсомола! Мы тебя хорошо знаем, милая, знаем, что ты с ним еще девчонкой целовалась, влюблена была без памяти, плакала по нем так, что все глаза опухли. Был бы он мне самой нужен, к бы не стала крутить да вертеть! Сказала бы ему — приходи, мол, в сад, да и все.
— Ну знаешь, комсомол-джигит не из тех, кто побежит за тобой по первому слову! Ты его мизинца не стоишь!
— Видали вы ее? Я не стою мизинца, а ты? Ты-то стоишь чего-нибудь?
— Я-то? Еще бы! Он меня очень уважает…
Над их перебранкой все потешались, и никто не заговаривал об отдыхе, несмотря на то, что солнце уже было близко к зениту. Разговор о Бейше продолжался и после того, как умолкли Айгюмюш и Аккыз.
— Бейше был парень такой озорной, что не дай бог, — первая начала Бибия. — За девками гонялся, прямо проходу нам не давал. То по спине шлепнет, то поймает да расцелует, ни одну, можно сказать, не пропустит просто так. Лягут молодухи после обеда в поле вздремнуть, укроются с головой чапанами, а он проберется к ним тихонько, ляжет в середке и требует: «Обмахивайте меня своими платками, баюкайте меня…» Что прикажешь делать — баюкаем… А то поймает ужа и пугает: за пазуху положу! Мы, бывало, просим, просим, чтобы не трогал он нас… Шестнадцать годочков ему тогда было. А потом он в городе выучился и уехал от нас на работу в другое место. Теперь в нем ничего не осталось от прежнего, совсем другой стал. Вроде своего отца мельника, серьезный, степенный такой. Может, военная служба его изменила? Нынче и в глаза-то ему поглядеть неловко.
— Святой он, что ли, ваш комсомол-джигит? Пускай в конторе показывает, какой он большой начальник, а с нами, женщинами, нечего корчить из себя невесть кого! Баба, она и есть баба, с ней попроще надо. Я, например, его не боюсь и не стесняюсь, подумаешь! Пришел бы хоть сюда, — хорохорилась неугомонная Айгюмюш.
— Ну, придет он сюда, что ты сделаешь? — подзадоривали ее другие. — Поглядим тогда на твою храбрость! Будешь молчать, словно воды в рот набрала…
— Ничего подобного! Скрутим его все вместе да бросим в воду.
— Верно! Растормошим его, поубавим ему спеси!
До самого обеда не умолкали шутки и смех. В обед сидели на берегу реки под старыми ивами, мыли руки и ноги в прохладной воде, потом снова работали до вечера. Бейше в полдень так и не приехал. И только вечером, когда все снова собрались у речки и умывались перед тем, как идти домой, на поле показался Бейше верхом на своем иноходце. Женщины всполошились.
— Комсомол-джигит едет! Бейше приехал!
Те, кто стоял в воде и мыл ноги, живо опустили подоткнутые подолы.
— Здравствуйте! — Бейше наклонил голову, приветствуя бригаду. — Спасибо, дорогие джене, спасибо, сестрицы! Вы нынче поработали на совесть. Я уже все осмотрел, все хорошо. Не найдется ли у вас чего попить? — обратился он к Айгюмюш, которая уже готова была вступить в разговор. Но ей не удалось проявить свою смелость, потому что женщины ответили хором:
