Помню тебя - [7]

Они тогда жестоко повздорили по дороге. Сергей злился: чего это она все таскает его с собой. И сейчас пошлет стоять в «жданчике» за белым хлебом. Так и оказалось. А вечером всегда проверяет тетрадки, а он должен сидеть и решать математику, и больше — никуда! Панически боится за него и не отпускает на велосипеде. Нарочно поссорилась с Никоновыми, чтобы не клеить ему камеры! И с Полиной — из-за яблони… Отвадила его ребят за то, что играют в «жошку» на деньги. Да еще проверяет карманы насчет сигарет… Вот так и живут?

А говорила мать: то о дружбе и заботе между ними двоими и об Оводе и Сент-Экзюпери, а то, чтоб он покупал из книг только самое необходимое, крыша начинает протекать, и дрова на складе — поди выпиши… И иногда только смеялась, стихи ему читала не по программе и не по хрестоматии, перешивала что-нибудь из старого и пела Сережке и еще кому-то: «Мы пойдем с тобой в зелен сад гулять…»

Как же хватало ее еще на что-то, кроме этих забот? А по-русски, наверное: как крепостные — да крылья изобретали! Все вперемешку…

А потом он болел. И мать извелась, бегая с ним по врачам. Странное лимфатическое уплотнение в груди: тоненькая, колкая боль куда-то внутрь, и другая боль, продолговатая, изогнутая, как ребро… Мать по-сумасшедшему настояла, и оперировали его в областной клинике. Но долго еще продолжалось: тоненькая колкая боль и продолговатая… Рентген и просвечивания всего его вдоль и поперек. Сережка склочничал и отказывался идти даже в парикмахерскую: наверное, из-за белых халатов…

Оказалось, что фрукты и соки для него, и крольчатина — ого сколько стоят. Мать продала горжетку и теплый жакет и стала вести по вечерам драмкружок на камвольном комбинате.

Вот оттуда-то и появился Маштаков.

Сережка сразу почувствовал чье-то враждебное приближение.

Мать запаздывала… Десять и одиннадцать, а все не слышно половиц в сенях и скрежета щеколды.

Клацали часы на стенке и отламывали по кусочку от его спокойствия. Потом часы били и ухали. И дальше клацали невнятно, сквозь сон, но еще тревожнее. Мать возвращалась совсем неслышно, посередине Сергеева сна.

…Приход Маштакова был непохож на биение судьбы. Мать купила новую скатерть и шторы, позвала печника заменить прогорелую духовку. И сама починила звонок у двери. Робко посматривала на Сережку…

Семен Прохорович пришел поздно вечером и сразу с вещами. Утром он недовольно мылся под шатким и чакающим умывальником. А потом, уверенно оставшись при них в желтой шелковой майке и насвистывая, принялся готовить обильное тушеное мясо на обед. Готовить он любил и умел. А мать побежала на рынок и к соседям за укропом и уксусом. Семен Прохорович сказал Сергею, как бы не спрашивая, а деловито подытоживая: «Все учимся?» Был воскресный день, и Сережка, забившись в угол, перечитывал свое любимое: как Монте-Кристо после всех невзгод вернулся в город — щедрый и нездешний!

Мать объявила Сереже, что Маштаков приезжий наладчик и на комбинате он в командировке. А теперь вроде бы остается здесь.

И началось… Переставили мебель. И Сережкина кровать оказалась почти на проходе, у двери, туда не дотягивался провод настольной лампы. А в шкафу стало тесно от плечистых пиджаков и клетчатых кашне. И было неловко за книги, которые потеснились на полках и отдали место кипам «Огонька» и «Автомобилиста».

А летом, в жарком медленном июле, был день, который понравился Сережке. Почти даже и понравился.

С утра они на пару с Семеном Прохоровичем кололи дрова. Мать ходила счастливая и подавала им обедать во дворе, за тенистым, врытым в землю столиком: выносила табуретки, и скатерть, и белую фаянсовую супницу. Налила и Сережику тоже густого темного вина с медалями, аистом и долгой виноградной лозой на этикетке. Сейчас же сама весело охмелела от выпитого, смеялась. И просила Маштакова не уставать лишнее. А так, в охотку. Лучше она наймет переколоть остальное. К вечеру Маштаков побрился с одеколоном, и они торжественно, под руку пошли в парк.

К ним в дом заходили посидеть и говорили, что так вот оно и хорошо — как переставили мебель. Хоть это было ужасно неудобно, на взгляд Сергея. И просили иногда взаймы: мол, теперь у Емцовых не переводится. А раньше давно уже не просили, и мать радовалась такому повышению их престижа.

И верно, у них стало вольготнее и свободнее в съестных мелочах. Появился телевизор в кредит и радиола с пластинками. Но это теперь по первым числам приходили переводы за Сережку со штампом бухгалтерии. Маштаков выговаривал матери, что нечего ей так уж дичиться и пусть Сергей, кроме того, иногда и сходит к отцу — попросит, особо, на пальто или еще на что.

И он однажды ходил.

Застал взрослого, лет двадцати парня, сводного брата, получается?.. Парень курил «Приму». Открыл дверь и продолжал выпрямлять на кухне гвозди. Предложил и ему сигарету из пачки, по случаю знакомства. Не знал, как Сергея зовут. Отец никогда не говорил?

— Ты заходи еще. Чего передать-то?

Парень мрачно присвистнул ему вслед, потому что Сережка, мутно и тошнотно запьянев от затяжки дымом, выломился в дверь, и парень стукнул себе молотком по пальцам.

…Сережа зачастил в библиотеку. И увлекало его абстрактное — математика. Конечно же, это была не ее литература, все эти «образы базаровых, печориных», как ни стыдила и как ни настаивала мать…