Помню тебя - [5]

Мать была непривычно красивая и яркая после юга, с медовым загаром. Упругая прядь на лбу развилась, все время падала на лицо и мешала ей обцеловывать Сережу, и наклоняться над чемоданом, и доставать: ему — синие плавки из непривычной еще синтетической ткани, гудящие раковины и тенистую войлочную шляпу с бахромой; отцу — темные очки из закоптелой зеленоватой пластмассы и запонки… Сережка, захлебываясь, рассказывал ей, как они жили. Просто здорово! У отца можно было попросить на кино, и он даст, почти не придирается, ел ли он рыбу с кашей. Потому что он ведь сразу ему объяснил, что соседки, Полина и Никонова, готовят просто противно! И вздыхают над ним, когда он ест. Хорошо ему, отцу, он может тут не есть, а гостить подолгу у товарища…

Мать вдруг испуганно сжала его голову руками. Стала снова некрасивой и неотдохнувшей после юга. И тоже сунула Сережику три рубля на кино и на мороженое. Хотя он и не просился в кино, а собирался, надев войлочную шляпу и отцовы темные очки, слушать гулкие розовые раковины.

Мать собирала… и разбирала чемоданы. Снова собирала. Села к зеркалу и что-то лихорадочно подправила в бровях и в кудрявом выгоревшем узле волос. Вдруг заметила Сергееву сочащуюся грязью сандалию, зло и потерянно зарыдала, кинулась было к соседке и вернулась с порога, содрала с него полосатые носки в глине и торжественно, будто дорогую и новую вещь или будто они одни у Сережки, выстирала и повесила у входа на яблоне.

Недели две вещи отца стояли выставленными в коридоре, а потом он переехал от них. Но еще не раз появлялся во флигеле и хмуро увещевал мать. А потом вдруг стал решительным и лихо-веселым и ждал ее на виду у всех у дома в служебной машине: ехать в суд, делиться и разводиться. Соседский мальчишка сказал Сереже, что он ушел к одной рыжей, а на Сережку полагается четверть отцовской зарплаты — алименты. И Сергей стукнул его за это в нос, а мальчишка закричал, что Сережка дурак и всем это известно: сколько полагается!..

Он ждал потом мать на углу, десятилетний, с сухо распухшими от рева губами и глазами, когда она — шесть часов вечера, а потом семь… — все не шла после занятий из своего мелиоративного техникума, и вот наконец показалась на углу со стопками тетрадей в авоське и в руках.

«Мы не возьмем у него алиментов, мы ведь не возьмем!…»

Она без выражения сказала:

«…В магазин сходи. Сдачу пересчитаешь два раза…» — Перечислила, что купить: крупы, масла, соли.

Сережка знал из разговоров в очередях и на улице, что детей нигде не обманывают. И еще — неизвестно откуда, из чувства не вспугнутого пока доверия и добра — знал, что, наверное, и никого не обсчитывают, а только сбиваются второпях. Ведь вон же как много народу в их «жданчике» у пухлой, белой-белой продавщицы Ани, с густо накрашенными, в крупинках нерастертой помады губами — так что губы у нее слипались отвечать на вопросы покупателей и улыбаться… И понятно же — как ей некогда: даже больше, наверное, чем матери, которая, хоть и опаздывает в техникум, но все-таки всегда поводит по накрашенным губам мизинцем, а потом ототрет его платком. И Сергей обиделся за Аню. Но поразило его — как кромешная и неотступная беда, — что мать не ответила ему, насквозь несчастному, с прыгающими губами Сережику, и, значит, они будут брать эти деньги!

Он бежал в магазин мимо заборов и окон с каким-то жгучим чувством родства и их общей, не искупимой теперь ничем обиженности и оскорбленности — его и кровавогубой пышной продавщицы, и знал, что если б это узнала она, то отвесила б ему всех конфет, или нет, отсыпала бы их ему за пазуху без весу и без денег: потому что ей и ему — им неважны деньги!.. Пухлая Аня не заметила ничего и взвесила ему крупу скоро-небрежно и сунула сдачу — липкими рублевками и мелочью, а могла бы одним целым трояком, чтобы ему не зажимать их в кулаке, а сунуть под пилотку.

…Он узнал сегодня от Полины, что мать тогда действительно надолго отказалась от отцовых денег. И наверное, сказала ему потом об этом и приласкала Сережика после магазина. Хоть он и не помнит этого сейчас, а помнит улицу…

Наверное, она успокоила Сережу, сказала, что вот и она сама так решила, и проживут они. И купят ему велосипед! Емцов помнит, что вскоре после этого у него появился новенький никелевый ЗИФ, тяжеловатый для него тогда, купленный навырост. Сережа путался в педалях и то и дело заезжал колесом в штакетник ограды или в стеколки на дороге, и мать хмурилась и вела ЗИФ через дом, к соседу Никонову. Он клеил камеры, и выправлял спицы, и дотошно расспрашивал мать: как учится в их техникуме его старший, Игорёха. Но Игорь Никонов учился хорошо, получал стипендию, и это вроде бы не слишком обязывало мать.

Должно быть, она совершенно успокоила его тогда. Но память сохранила боль и страх их отчуждения в том разговоре на улице, а то, что она сейчас удержала бы прежде всего — ласку, и жалость, и понимание, оказалось, их общей беды, — упустила…

Кто знает, почему это так. Возможно, в человеке смалу заложено сознание светлого — как нормы, как единственно должного, которое к чему особо и замечать. И самая ранняя память удерживает исключения… Какую-нибудь в слезном ужасе разбитую чашку. Валенки в оттепель. В углу отстоять ни за что… Или понять вдруг, что взрослые обманывают! Это потом память становится ровнее и грустно-справедливее. Взрослеет до понимания условий и обстоятельств и устает до терпеливой забывчивости на главное и цепкости к мелочам. Но, возможно, такой она станет снова когда-то, когда человечество дорастет до детства…