Помню тебя - [4]

Ему было отрадно здесь. Нет, он не сравнивал свой городок с привычно обыденными уже, после двух с лишним лет, Парижем или Льежем. Это было бы заранее нечестно, как искать в непритязательных и домашних своих, родных женщинах красавиц с обложки.

Нет, Емцову тогда же, почти сразу после первого туристски-любознательного наскока и горячего открывательского азарта, было ясно, что то и другое заведомо разное и для глубинного чувства родства — вне сравнения. Хотя, ну, конечно же, сколь многое из виденного там рациональнее, добротнее и элегантней, да и приспособленнее, приближеннее к человеку. А то вдруг, ломая все инстинкты и смещая все точки отсчета, взвинченно-современно и устремлено в какой-нибудь… двадцать второй век! Равно как и старина, обдуманно подновленная «под старину»… Это тоже было «устремлено». То и другое совмещало в себе и модную взбалмошность, и капитал, культурный и мыслительный. И просто капитал, как он узнал потом из бесед с Жилем Дакле, своим соседом по льежскому пансиону, коммивояжером по земельным участкам, недвижимости и антиквариату, часто наезжавшим из Парижа по делам.

Они сидели с ним вечерами в соседнем баре, отделанном снаружи под руины и с зеленоватым подводным освещением внутри. Каждый со своим мартини. Жиль был обычно весел и часто мило откровенен и говорил, что русский обычай угощать собеседника — это хорошо, но дорого и что русские специалисты по космосу и авиа в их университете — это тоже хорошо, хотя лично он больше ценит «Эр Франс» и милых стюардесс, чем космос и всю эту «престижную гонку» вокруг него, и громко и белозубо смеялся: «Но какой же русский не любит быстрой езды!» — сказал ваш Достоевский». Дакле окончил в Париже курс высшей коммерческой школы. И посещал когда-то платные лекции по филологии. И многие у них посещали…

…Как же тянуло его тогда домой!

Но, вспоминает Сергей сейчас, затосковал он как-то вдруг, среди постоянной озабоченной занятости до предела и посреди успехов… Признаться, прежде он считал ностальгию уделом людей неприкаянных и неприспособленных, без точно очерченного круга занятий, скажем, людей искусства; вообще книжностью. И это, понятно, не могло относиться к нему… Пока однажды на летных испытаниях в Клевеле, когда не ладилось, не подумал вдруг с досадой: «Какая бурая и едкая полынь на полигоне… Такая у нас бывает только поздней осенью». И дальше — будто что-то переключилось в нем — стал видеть все вокруг утомительным и щемящим двойным зрением: «здесь и сейчас» и «там»… И считать, сколько осталось до отъезда: полтора года, год, и — особенно непереносимо долгие — несколько месяцев!

Вспоминалось ему Измайлово с полосатыми березками и людный прокатно-лодочный Серебряный бор с товарищами летом; величественная Ленинка, где он как свой здоровался с седенькой регистраторшей на выдаче в своем техническом зале и, всегда уходя последним, ей пальто и шарфик подавал; Третьяковка и серая Москва-река, и — с каким-то даже непонятным умилением — институтская столовая и общежитие его семи студенческих и аспирантских лет… Часто вспоминалась их комната с Мариной, что они снимали у старухи в Сетуни. Тогда у них было хорошо и дружно, и почему-то все расклеилось потом, когда они наконец дождались квартиры. И как и что он оборудовал в этом своем собственном бедноватом семейном жилье, до мелочей всплывало в памяти…

Да — поразило его сейчас — чаще вспоминалась ему тогда Москва, а не этот его городок, где так смутно виновато и отрадно ему бродилось теперь по знакомым улицам.

Ему было все понятно здесь. Не странно ли? Кажется, вырос из всего этого дотла… Из родины детства вырос. И вся огромная, бессвязно кочующая Россия оставляет за своей спиной такие же тихие городки детства. Они не напомнят о себе лишнее, нечасто и напоминают о себе или только упреком в письме тоскующей вдалеке матери напомнят о себе запоздало.

И тогда они же прильнут и обнимут тебя, как прежде, затормошат, отвлекая от дум, скажут, вздохнув, что не виноват ты, хотя сам о себе ты этого столь же ясно не знаешь, Почему же когда-то так много, и не того, не главного, требовал он от маленькой родины?

…Ему вспомнилось совсем детское. Как он, Сережа, в полосатых носочках и бумажной пилотке юный пионер, бродит по низам улицы Совхозной, где в колдобинах развороченной по весне дороги, в двух глубоких машинных и тракторных колеях, драконисто уползающих в луга и к речке Ворсловке, плавала густая зеленая ряска и водилась разная прудовая живность вроде жучков — плоских и увертливых лодочек, улепетывавших по воде, слюдяных стрекоз, бархатно-извилистых пиявок, и, говорили, можно было поймать шершавого раздутого тритона, держать его в банке и кормить мухами.

Как вдруг на горке улицы Совхозной, там, где еще не кончались дома и рытвины были засыпаны мусором и золой, появился соседский Юрка на «Орленке» и закричал: «А что будет, а что есть!.. Мать приехала, ищет тебя. Сичас будет тебе», — и укатил. Сережа не испугался, а обрадовался, поболтал в рытвине с бурой горячей водой левой ногой с заляпанной грязью сандалией и помчался домой, прижимая к животу банку с уловом и плюхая за спиной мокрым сачком.