Помню тебя - [9]

Тогда-то уж я лучше — ладно, смолчу. А теперь — чего бы тоже? Себе барин, на пенсии… «Не у дел я, — говорит, — Тася, теперь. Не у дел». Да я понимаю…

А ему-то нельзя. «Да что ж ты, — скажешь ему, — Дмитрий Фаддеич: соли в раненом бедре откладаются, сердце шалит — со стаканчиком-то сидеть… Во дворе, на огороде что поделай!» Ото всего у Деда теперь руки отпали. «Что — во дворе…» — говорит.

Сколько ж война проклятая с людьми накорежила, что накорежила! На столько колен вперед… Смерть и беда такая перед глазами что ни день. Да и в тылу, Милочка… Все-то думали раньше — и не вынесет человек такое! То-то мы их ждали назад теми самыми, как провожали, и они нас прежними вспоминали, да где уж тут, Милочка: война-то как по всем прокатилася.

А вот я тебе скажу, на той неделе, на 9 Мая, иду я на Семихинскую сноху Лизку проведать. Думала, поди, и не пройдешь в такой день по городу, — думаю. Салют-то, он в областном только городе — салют, а у нас тут одно гуляние. Думаю, в такой день от мужиков-то, поди, веселых будет с утра не пройти…

А нет. Потом-то уж все было. А тут… Народ-то, Милочка, такой весь серьезный и строгий. Как никогда в другие дни не увидишь… Митинг на площади. Кто и не видел сам, так что знает от других, вспоминает и думает. Я к Лизке пришла — наплакались-то мы с нею вдвоем, ровно молодые.

А о чем, спроси ты меня, Милочка, я-то о чем, — и не скажу я тебе. Я-то хоть Петю ждала, о нем думала. Дочку нашу берегла. И Деда вон потом себе нашла. То ли он меня сыскал. Лизке-то хуже: с первых дней наш Николай без вести пропал. Двое сирот на руках. Тут станешь — без разума… А другим кому и не так еще приходилось. Вот и она, смотрю, тоже: по мне ревет… И тяжелее и легче было знать, что другим-то кругом, может, и того круче приходится. Сколько умеет человек вынести, сколько всего может! О-хо. Как же хорошо и счастливо должны теперь после этого люди жить, чтобы только вровень-то с той бедой стало…

Да ты укройся-ка получше, Милочка! Посижу я с тобой, посижу… С малиной тебе сейчас принесу. Выпила чтоб!

Чего ж рассказать-то тебе? Я вам с Римкой, как маленькими были, все рассказывала. Как припомню что, а долго меня не отпускало, — так и расскажу чего. Не вам — себе говорила. Ты-то, верно, уже когда родилась… Не помнишь. А Римка во второй, то ли в третий класс бегала. И сердилась она, когда я вспоминаю. Думала, может, укоряю я вас: того, этого не было, вам, мол, сейчас не так живется. Ты-то, и правда, не помнишь…

Как я с Петром-то убежала? Да как. Ему девятнадцать лет, молодой лейтенант. Мне шестнадцать. «Поедем, — говорит, — к моим родичам в Прикарпатье». Один день у него до перевода по службе оставался. «Тут, в Ельске у вас, все равно не успеваем расписаться. Да родители твои, может, не позволят». И не думала я тогда, что бы и как могло случиться — если бы человек другой… Глаза Петины вижу: верные. Значит, все хорошо будет. И о себе знаю, что смелая я и надежная. Из сибирских же мы: норов и кость неломаные… Что же, что мама паспорт не присылает, грозит, что молода еще: родить не сумею. Жизни, мол, совсем не знаю — наплачусь, погоди. А я ничего, веселая да уверенная была: со мною только мой Петя счастливый будет!

Кременец город каменистый был, но зеленый… Удивились, правда, его родные, что он без подарков, а вместо того неожиданно с «молодою» приехал. Мне на билет он все деньги истратил… В тот же год я Римку родила. Свекор, счетовод МТС, говорит: «Чего ж с ней делать, с малолетком, пускай к нам на счетные курсы идет». Так профессия у меня стала.

Мы с Петею в воскресенье в магазин пошли вина какого хорошего купить — Риммочке год отметить, когда вдруг в репродукторе на площади «вероломное нападение» объявили… Все к столбу притиснулись. Будто должны еще что-то объяснить: как же это? неужто?.. Из радиорупора на площади раздался гимн.

Вина, чтобы проститься, мы так и не купили: у мужа минуты считанные были, и то против устава, а там форму надеть — и в часть. А продавщица та, из винного, тут же в соседний отдел кинулась, мыло и бакалею хватать. Он мне наказал напоследок, чтобы я сразу эвакуировалась: город от границы близко. Петя у меня смуглый и сероглазый был, Римка — в него…

Я номера его полевые, Милочка, до сих пор помню. Тебе вон в другой город без Деда и не знаю, как позвонить, а его почту полевую одну, да другую потом, да в госпитале — помню, сколько прошло… Петр мне письма уверенные, ласковые писал. Вижу, что каждый свой день мне бы, как и раньше, рассказал: где они и что, да не дозволено.

Однажды только было такое письмо: тут, мол, у нас говорят — «тыльная жизнь не пыльная»… Я-то знаю, каково тебе с дочкой на руках одной. Но ты все же, Тая, смотри. У нас тут тоже всякое бывает. Легко жить — проще… Только пускай тогда на тебя моя вера тяжестью ляжет! Слова-то совсем не его… Тяжкие. Да я понимаю…

Да ты засыпай-ка давай. Завтра день будет. И я лягу пойду. Вчера-то я почти не спала. Деду бедро растирала. Всю ночь он маялся… Ишь, Тишка-то, вор такой — к тебе на одеяло примеривается! Да ты прогони его, Милочка, сразу, не приваживай. Сытый-то он у нас и грузный, Тишка-барин… Привалится ночью с боку — кошмар еще приснится какой. Вот зверь-то какой вырос, ходит, когтями стучит…