Помню тебя - [8]

Полетел в космос Гагарин. И ясно было, что это невозможно без точных знаний и высокого совершенства мысли Лапласа и Лобачевского. Это был мир строгого предвидения и неподкупного служения. «Я знаю единственный принцип морали: учиться хорошо мыслить», — писал математик и философ Паскаль. Как это верно сказано! Четко мыслить — это и есть понимать окружающее и чувствовать прошлое, и будущее, и бесконечность — как свое собственное существование. А как много знали через математику о мирах и времени древние инки и майя!..

И еще, наверное, это было в нем — по контрасту…

Этот чуткий и точный мир заранее не вмещал в себя униженную радость матери при виде кепки Маштакова на вешалке у порога — значит, дома… И ее покорные, из года в год все одни зимние боты «прощай, молодость». Что у Маштакова — говорили на улице — есть семья где-то в Саранске… И что он обирает мать! И прочие лихие тайны бытия.

Сергей требовал, чтобы ему ничего не покупали. И вообще, он мешает и уедет! После девятого класса сорвался в район учетчиком в мехколонну. Это какой-то заработок, а учиться можно и в вечерней школе.

Мать рыдала особенно безутешно: уезжал и Маштаков. Под окнами, на дереве, сушились его вещи перед укладкой и увязкой. Они шумно спорили, из чьих денег был куплен электроутюг и увозить ли его с собой Семену Прохоровичу.

Кажется, Сергей ненавидел ее тогда…

Конечно же, надо было ему остаться с матерью. Как и потом — что-то, что угодно придумать и сделать, чтобы не оставлять ее подолгу одну.

Только что же он мог? Общежития, общежития… А потом, позднее: можете ли вы представить себе семейство — с Марининой и его матерью на одной кухне? Они сами съехали с женой от ее родителей и снимали. Да еще морока с пропиской…

Его стажировки, частые переезды. И стало неожиданно поздно, когда они наконец получили свое жилье.

В непогоду ветки в стекло бьются, и капли стучат, капли стучат. Полина по-соседски заходит на чай и на телевизор.

У нее все не стареют глаза, и она читает матери письма между строк — то, о чем в них говорилось нечасто, что скоро приедет Сережик!

В последний раз, уезжая, он помнит, как нашел в своем саквояже в вагоне груду пятнистых коричневок с молодых деревьев у них под окнами. Поезд попался без вагона-ресторана по случаю напряженного летнего движения, и сладки были они.

…А он ей кучу разного вез, схватил в Москве перед отъездом, в сутолоке: сухого вина, колготки, их фотографии с Мариной, болгарских яблок.

О-ХО-ХОНЮШКИ

— Де-ед! А Де-ед!.. Да ты пойди ж ты сюда! Милочка приехала… — кричит тетка Тася с порога в сторону сарая во дворе и на всю улицу Устьинскую.

Это я приехала. Но больше меня на этих страницах почти не будет. После недолгих приветствий я усажена в глубоких меховых тапках у второй, не главной здесь цилиндрической печки в зале, которую сейчас, в холодном и ветреном мае, протапливают для сухости в доме.

Вокруг просторно, чисто и густо крашено рыжеватым суриком. Пахнет свежей побелкой, слегка нафталином и пряными компотами из подпола. За перегородкой на кухне глухо урчит холодильник, будто усердно перемешивает что-то внутри. У его белого эмалевого подножия, как бы тоже на правах агрегата, помещается огромный и волнистый, как сугроб, кот Тишка. Кот сыто щурится на теткину беготню от стола к холодильнику и хлопанье дверцей и сосредоточенно мурлычет, почти с той же промышленной напряженностью звука. Полешки в печи потрескивают…

И так хорошо слегка задремывать в тепле — после трех почти суток поездом и с вокзала на другой конец города пешком; тихо клонить голову в сторону медленно малинового жара из приоткрытого зева печурки и слушать тетку, которая — пока не накормит всем, что есть в доме, и пока не передохнёшь с дороги — будет одна что-нибудь неспешно говорить, изредка переспрашивать: слушаешь ли ты, или уже совсем сморило? Как и что в дороге?.. Грибков из подполу каких достать: маринованных или запечатанных жареных? А улицу-то свою, наверное, не сразу и узнала? И всегда сама же себе ответит…

— Да ты не ешь-то ничего, сидишь. Задрожалась небось совсем, пока добежала. Вон — жар у тебя, так и есть…

Да ты, поди, в чем приехала? О-хо-хо: в плащике и ость. Выщелкнулась. И в джемперочке своем — из нефтехимии… Ну, брюки, те ладно, в дорогу. А плащ, это ты рано надела, на него сейчас и смотреть-то холодно. Все торопитесь. Куда? И то сказать, было время, мы сами торопились, пока жизнь не выучила всему.

Я те дам «с медом не буду»! Зуб-то у тебя с простуды и тянет. Да что это я, правда? Может, и не сляжешь еще, поди. Выпей-ка давай с Дедом белого, выпей. Отогреешься — да еще… Дед тоже еще выпьет. Совсем продрог. Дровяник он с утра во дворе поправлял. Ну и май же в этом году стоит: мокреть да ветер… Дед сейчас и песни начнет петь. Пусть уж его.

Ты, Фаддеич, потягучей-то чего не мог завесть? Милочка приехала — он как раз «Брянский лес» и затянул… Так-то он все больше «Увезу тебя я в тундру» с телевизором поет. Вот скажу я тебе, Милочка, как набаловался-то он, вот втянулся — как на пенсию-то пошел… Равно как после госпиталя в сорок пятом году вернулся: что ни вечер — стаканчик. Под огнем, мол, было дело, привык. Им же как паек выдавали. Иначе как бы в окопах стылых выдержать. А как вернулся, тоже, значит, говорил тогда, нужно: чтобы другое житье, мол, в разум вместить…