Помнишь, земля Смоленская... - [58]

Ах какие прозорливые старики были у них в хотоне, как далеко вперед смотрели…

Так или почти так думал Хониев, шагая вместе с бойцами своего взвода по дороге, колеи которой двумя длинными тонкими арканами легли через поле спелой ржи.

Токарев, шедший рядом, перекинув за спину тяжелую противогазную сумку, которая сползла у него чуть ли не на живот, сказал, вздохнув:

— Эх, товарищ лейтенант, сейчас бы вдоволь напиться из больших деревянных пиал калмыцкой крепкой джомбы — соленой, с молоком и сливочным маслом. Она бы нас здорово приободрила!

— И мы бы, — засмеялся Хониев, — понеслись вперед вскачь, как кони, вырвавшиеся на волю!

— Нет, товарищ лейтенант, джомба бы нам только сил придала перед боем. Жаль, вы не пили джомбу, приготовленную моей Татьяной. Калмыки не верили, что этот чай сварен русской девушкой.

— А попробовал бы ты джомбу, которую делает моя Нюдля, так тебе не захотелось бы уходить из нашего дома. Помню, снимет она чай с огня, перельет его в белую эмалированную кастрюлю, размешает поварешкой — и джомба крутится в кастрюле, как патефонная пластинка, и так же шипит. И клокочет, как чигян — напиток батыров… А как чуть остынет, тут в самый раз подавать ее к столу. Сделаешь пару глотков, а уже за платком тянешься — вытереть со лба обильный пот…

— Товарищ лейтенант, а давайте, как встанем снова на отдых, сварим джомбу, а?

— От джомбы я никогда не откажусь. Ты же знаешь, калмык, даже мчась во весь опор на коне, может осушить целую миску джомбы, не пролив ни капли.

— Доверите мне ее самому приготовить? Прямо в котелке? Соли, масла и молока мы раздобудем в какой-нибудь деревне.

— Ты, Андрей, во всем пользуешься у меня неограниченным доверием. Так что на первом же привале, — действуй!

Хониев, сойдя с дороги, побрел по кромке ржаного поля. Сорвав несколько колосков, он помял их в ладонях, поднес к носу, вдохнул запах созревшего зерна. И не выбросил колоски, а спрятал в карман.

«Хлеб-то уже убирать впору. Еще немного, и начнет осыпаться», — подумал он озабоченно, как заправский хлебороб.

Ему, степняку, в школьные годы и в юности немало пришлось повозиться с хлебом: собирать рожь на полях после жатвы по колоску и запихивать их в кожаные бурдюки, ни зернышка не оставляя птицам, проезжаться по колосьям на току каменным катком, а потом грузить мешки с зерном на подводы, запряженные волами, и отвозить на колхозный склад.

Здесь, за Сенином, рожь стояла густая, высокая, она доставала Хониеву чуть не до подбородка, и стоило наклониться, как колосья начинали щекотать своими усиками лоб и щеки, и ему чудилось, будто они шепчут просительно и грустно: «Что же вы топчете нас, солдатики, почему пришли сюда, звеня не косами, а оружием? Мы вобрали в себя живительные соки земные, налились спелостью, покрылись под солнцем золотистым загаром, мы выросли, чтоб стать для вас, людей, пищей насущной, и мы обрадовались, услышав шорох шагов, — думали, приближаются к нам колхозницы с серпами, чтобы сжать нас и связать в снопы, мы уже предвкушали, как будем лежать в копнах, в блаженном покое, словно грудные младенцы, насытившиеся материнским молоком. А вы явилась сюда не тружениками, а воинами, и, видно, судьба наша в нынешнем году — не отплатить людям добром за заботу, а полечь под вашими сапогами, а то и вовсе сгнить на корню, неубранными, никому не нужными…»

И Хониев мысленно отвечал ржи: «Как это — ненужными? Хлеб не может быть ненужным. Хлеб, хлеб, ты наша главная забота и надежда, и ничто в мире не сравнится с тобой по вкусу и сытости, ничто в мире не заменит тебя. Но сейчас самое важное для нас — война, победа над врагом, и мы идем навстречу войне, может, навстречу смерти, и ты уж не обижайся, хлеб, если мы к тебе сейчас так невнимательны и так безжалостны. Это война тебя не жалеет, как и нас, как и всю нашу землю. Война жжет ее огнем, кромсает разрывами бомб и снарядов, мнет солдатскими сапогами. Потерпи немного, хлеб, мы ведь и тебя защищаем от посягательств врага, вот расправимся с ним, и придут сюда сенинские женщины, и добрые их руки сделают свое доброе дело и помогут тебе, хлебу, исполнить свое извечное назначение — насытить, людей здоровьем и силой».

Уже занимался рассвет, и у горизонта как будто кто разлил яичный желток. Воздух становился все светлей и прозрачней, как отмытое стекло. А тишина по-прежнему была необъятная, недвижная, и хотелось, чтоб хоть ветерок ее потревожил, набежал бы на рожь, заставив ее закачаться, зашелестеть…

Ни дуновения, ни звука…

Хониев невольно залюбовался окружавшей его красотой. Как удивительна смоленская природа! Лесные чащи — и мелколесье, речки, поросшие по берегам деревьями и кустами, дороги с подъемами и уклонами, змеящиеся вдоль лесов и среди золотистых хлебных нив.

Эх, завалиться бы сейчас в буйную рожь, смотреть в небо, заложив руки под голову, и сочинять стихи…

Кто-то осторожно дернул Хониева за рукав:

— Товарищ командир! Товарищ командир!

Хониев, очнувшись от своих мыслей, повернул голову вправо: возле него семенил босыми ногами по дороге деревенский паренек лет пятнадцати-шестнадцати, худенький, белобрысый. Он все поправлял на себе армейскую фуражку, которая была ему велика и то и дело съезжала на затылок, а глаза его смотрели серьезно, требовательно.