Помнишь, земля Смоленская... - [46]

— Помните, товарищ лейтенант, в самом центре Элисты, за новым кинотеатром «Родина», стоит четырехэтажное здание?

— Помню, хорошо помню.

— Его возводил наш трест «Калмыкстрой».

— А мы, когда дом был построен, дали концерт, посвященный строителям. Я читал тогда Пушкина — «Я памятник себе воздвиг нерукотворный». И еще — «Калмычке».

— Я помню этот концерт, как будто он только вчера был. Ну так вот… Я тогда был еще бригадиром…

Токарев переменил позу, сел по-калмыцки, поджав под себя ноги. В это время рядом послышался голос Мамедова, который незаметно подкрался к собеседникам:

— Товарищ лейтенант! Разведка доложила, что ефрейтор тут что-то интересное рассказывает. Можно и мне его послушать?

— Так он не про нефть, товарищ бакинец, в этом вопросе он сам темный, как нефть, — пошутил Хониев. — Он — про любовь. А слушать и смотреть про любовь детям до шестнадцати лет не разрешается.

— Это вы меня таким молодым считаете, товарищ лейтенант? А знаете, когда мне шестнадцать было? Четыре года назад. Я уже в женихах засиделся. Все жду, когда подрастет моя невеста, — ей-то вот шестнадцати еще нет.

— Выходит, она — зеленый птенец, а ты — стреляный воробей?

— Именно что стреляный. Хорошо, что пока не подстреленный… Так можно к вам присоединиться?

— Если ефрейтор не против — пожалуйста. Он, правда, у нас стеснительный…

— Стеснительный? — это подал голос уже Синицын, который тоже оказался возле них. — Да он свою стеснительность давно потерял в калмыцкой степи, она застряла в густой траве, и ее, наверно, уже проглотил какой-нибудь верблюд, приняв за колючку.

Хониев огляделся вокруг:

— Андрей, смотри, чуть ли не весь взвод собрался тебя послушать!

— Вижу, — усмехнулся Токарев. — Наших ребят хлебом не корми, только расскажи им какую-нибудь байку. Они напоминают мне калмыков, которые окружили джангарчи[11] и с благоговением глядят ему в рот. Ладно, пусть слушают. Только баек от меня, братцы, вы не дождетесь. Мое повествование — самая доподлинная быль. Слушайте да набирайтесь опыта. Ты, Саша, — повернулся он к Синицыну, — будь особенно внимателен, ведь ты у нас в делах любви самый неискушенный.

Синицын в улыбке растянул рот чуть не до ушей, и Токарев не преминул съязвить:

— Правда, неискушенность не помешала тебе вернуться из леса, куда ты был послан на разведку, не с фашистским «языком», а с симпатичной девушкой Риммой…

Мамедов завистливо причмокнул:

— Это ж надо уметь!

Хониев поспешил на выручку Синицыну:

— Как бы то ни было, а из разведки наш Александр Сергеевич пришел не с пустыми руками! Что и требовалось доказать. Охотнику важно разжиться добычей, а уж какая она — это дело десятое. А ты, товарищ ефрейтор, — он с нарочитой строгостью глянул на Токарева, — не отвлекайся. Нам ведь до сих пор так и неизвестно, как же ты познакомился со своей Татьяной.

— В отличие от некоторых, — со значением сказал Токарев, и было непонятно, кого он подразумевал, — мы познакомились не на улице и не на танцульках. Мне не пришлось носиться за ней по городу, как ошалелому, перемахивая через заборы, барабаня в ее дверь и окна, дабы хоть краешком глаза взглянуть на нее. Встречаться урывками, прятаться от людей, ждать не дождаться часа, когда мы свидимся, — вся эта любовная романтика тоже нас миновала. Нас свела друг с другом работа. И мы были вместе, рядом с утра до вечера.

— Что ты резину тянешь? — не вытерпел Мамедов. — Ты рассказывай, с чего все конкретно началось.

— А с того, что я выкладывал из кирпича стену дома: я уж говорил о нем товарищу лейтенанту. И вот в одно прекрасное летнее утро, когда работа была в самом разгаре, я увидел направлявшуюся к нам девушку. На ней было простенькое белое платье, на голове скромный белый платок.

— Значит, вся в белом, — вставил Мамедов. — Не иначе как ангел.

— Нет, обыкновенная девушка, — не принял шутки Токарев, — с чемоданом в правой руке. Она шла, спотыкаясь об обломки кирпичей, чемодан тянул ей руку, лицо было потное, раскрасневшееся. Приблизившись, она звонко крикнула: «Эй, кто тут Токарев?» Я в это время размешивал мастерком цементный раствор в ведре, покосившись на девушку, сказал: «Вполне возможно, что это я». Она сердито сверкнула своими синими, как небо, глазами: «У меня на шутки времени нет. Мне нужен бригадир каменщиков Токарев. Это действительно вы?» — «Положим, я». — «Тогда вот вам записка», — и она, подойдя вплотную, протянула мне какую-то бумажку. «Погодите, погодите, барышня, — я отстранил ее ладонь с запиской. — Не видите, я работаю». И, набрав мастерком жидкий раствор, шлепнул его на кирпичи, да с такой силой, что цементные брызги попали на платье девушки.

Бойцы засмеялись, а Синицын неодобрительно покачал головой:

— Ну и невежа! К тебе такая гостья, а ты ее в цементе извозил! Это такого опыта надо у тебя набираться?

— Э, эта гостья в долгу не осталась! Сорвала комок с платья, а цемент еще не застыл, и в меня, прямо в губы угодила. Я говорю с укоризной: «Ох, барышня, ваш дотур[12], которым вы меня угостили, не с перцем, а с песком. Так и скрипит на зубах…» А она: «Так от моего угощения вы уже избавились, а что вот мне с платьем делать, вы-то этим дотуром меня чуть не всю окатили». «А вы, — говорю, — отмойте раствор водой. Небось не сахарная, не растаете». Девушка нагнулась, схватила лежавший возле ее ног обломок кирпича и замахнулась, делая вид, что собирается бросить его в меня. Я поспешно спрятался за ведром с раствором: «Что вы делаете? Я же в вас камнями не бросал! Возьмите вот раствор и вымажьте меня с ног до головы». Швырнув осколок кирпича на землю, девушка милостиво сказала: «Ладно уж, пощажу вас. Я добрая». Каменщики из моей бригады заливались хохотом, кто-то посоветовал: «А вы ведро наденьте ему на голову, пускай покрасуется в этом цилиндре!» Девушка глянула на них исподлобья, а я проворчал: «Будем считать, что счет ничейный. Давайте сюда вашу записку». «Теперь уж вы погодите, — сказала девушка и припрятала записку под кирпичом, лежавшим на стене. — Вода у вас имеется?» «Вот, в ведре, — сказал я и предложил: — Вам полить?» Она подставила свои руки: «Полейте, если это вас не затруднит. Только не из ведра — из кружки!» «Ах, из кружки? — я поставил ведро на землю и принял такую позу, будто собирался бежать куда-то сломя голову. — Хорошо, вы пока подождите, а я слетаю домой за кружкой». «Не надо, у меня своя есть». — С этими словами девушка раскрыла чемодан и достала оттуда кружку. Взяв ее, я зачерпнул воды из ведра и молча стал поливать строптивой гостье на руки. Она тоже молчала, слышался лишь плеск льющейся воды. Девушка вымыла и лицо, а потом отобрала у меня кружку, попросила меня отвернуться и принялась мыть ноги. Пока она приводила себя в порядок, я, желая хоть как-то загладить свою вину, быстренько схватил туфли, которые она сняла, и, намочив в воде тряпку, старательно протер их. Когда я услужливо, с чувством исполненного долга поставил их перед девушкой, она посмотрела на меня с сочувствием и покрутила пальцем у виска: «Товарищ Токарев, вы что, ненормальный? Вы же весь мел с туфель смыли, а от воды они покоробятся». Я с деланным ужасом схватился за голову: «Бог мой, что же теперь делать?» — «А ничего, надо просто почистить их зубным порошком». Я сказал, что неподалеку есть аптека и я могу туда сбегать, но девушка остановила меня: «Спасибо, товарищ Токарев, в чемодане у меня найдется и зубной порошок». Она снова пошарила в своем чемодане, извлекла коробку с зубным порошком и начала выбеливать мокрые туфельки…