Полтава - [125]

— Франко! — позвал.

Франко сполз с воза на землю, приблизился. В глазах — уважение к хозяину. На протяжении двадцати лет ничего не меняется в старом человеке. И такого не обмануть — для его же пользы, Господи! — подобного Франка, Петра, Ивана? Тьфу!

— Иди! — бессильно опустилась рука. — Кажется, время трогаться.

На лице старого слуги прорисовался испуг. Что-то собирался он сказать, да не смог. Отошёл молча.

Да, далеко глядел проклятый Хмель, присоединяя Украину к Московии. Теперь их не разделить огнём. Одна вера — это сила.

В Московии выросла мощь. Они, в Европе, не знают... Шведский король ещё и сейчас не знает... Когда-то, когда московское и казацкое войска под командованием Василия Васильевича Голицына шли на Крым, Голицын говорил, что он мечтает провести в Московии большие перемены, они превратят армию и государство в огромную силу. Мазепа в душе потешался. Василию ли Васильевичу поднять безграничную Русь? Но царь Пётр... Да нет, не в том дело. Просто в подходящее время он стал царём.

Внимательно всматривался Мазепа в Орлика. Догадывается ли тот, где бербеницы с золотом? Да и самому страшновато, как бы в спешке не перепутать возы, потому что хотя везде верные возницы, из надёжных сердюков, но начнись заваруха... Что значит Мазепа для короля без своего золота?.. А Орлик? Гонор, гонор у него, безумная вера в себя, а и он будет ходить возле золота как собака на цепи. Главное — не дать ему ничего в руки. Вон как шастает глазами.

А как не почувствовать благодарности к шведскому королю хотя бы за то, что для защиты обоза выделены им две тысячи воинов, когда они вон как нужны на поле битвы. То ли о своём добре больше заботился король — и его казна ведь на возах, — то ли он по-прежнему верит в свою победу? Верит, кажется.

Полковник Гусак с есаулом Гузем отпросились на битву. Будут делить, говорит, после сражения царские обозы. Пусть! И Герцык, оказалось, тоже жаден, тоже отправился с ними.

А ещё обеспокоен Мазепа своей чудесной парсуной. Иногда ему кажется, что какая-то часть его самого перешла в малеванье. Он смеётся над теми, кому подарил в знак большого уважения своё изображение. Всем говорено: вот это оригинал, написанный зографом Опанасом, но в самом деле то все копии, сделанные в ближних отсюда монастырях искусными мастерами. Доски же, на которых выполнено привезённое когда-то Гусаком изображение, Мазепа время от времени приказывает Франку поворачивать тыльною стороною, чтобы убедиться: перед ним настоящая работа, взятая из какой-то там чернодубской церкви. Он, Мазепа, уже решил, что никогда, до смерти, не расстанется с дорогою парсуной.

Светел чуб и блестящ Орликов ус — видел то и Мазепа из своей кареты, — да всё то потемнело от пыли, жена и дети не узнают, приближаясь.

Орлик не глядел на карету Мазепы. Орлик стал похожим на искалеченного петуха, не на орла, как прежде, ещё недавно, — сам понимал. До конца дней своих не простит он старику, что тот до сих пор не сел на престол. Пусть сначала под шведскою рукою, даже под польскою. А всё же был бы сам себе паном. Иначе зачем отрывал Украину от русских? А умирая — сколько там ему ещё жить? — кому бы оставил власть и богатство? Разве пришелеповатому Войнаровскому? Или глуповатому Трощинскому? Слава Богу, Трощинский не показывает сюда носа. Как только возвратился он из Польши, царь приказал взять его до секвестра. Так что всё досталось бы Орлику. По элекции стал бы гетманом. А Войнаровский болтается между возами — дурак дураком. Нет и мыслей о булаве гетманской. Лишь девчата в голове — этим похож на своего дядю в молодости. Правда, есть ещё Горленко, ещё недавние сотники, а теперь полковники — Гусак, Герцык... Но последним достаточно полковничьих перначей. Полковниками потому и стали, что мало возле гетмана прежних полковников. А Горленко тоже к булаве не рвётся.

Отчаяние запускало Орлику в душу острые когти. Чёрное, как воронье. Жизнь потратил Мазепа, а ничего не достиг. Не создал своего государства. Так что сколько Орликовых жизней уйдёт... Зачем же манил, старое пугало?..

Потому и напивался снова в последние дни Орлик. Потому и жене своей ничего не советовал, так и ушла к карете, готовая к бегству. А он ещё плакал когда-то перед Мазепой, плакал больше от восторга, вместо того чтобы скорее взять старое пугало за хилое горло... Так хитрил, что, когда правду захотел сказать, когда захотел открыться, никто уже ему и не поверил. Не сумел удержать тогда Батурин. Не переманил нерешительных старшин... Дурак!

Только помогло бы? Если бы и всю старшину переманил? Ой, нет! Без хлопской силы... Нет! А коли так — не стоило и начинать пока! Суета сует. Таки дурак Мазепа... Теперь надо будет всё начинать сначала. Только уже не Мазепе.

Они и не опомнились, как на ретраншемент, на обозы с крикливыми маркитантами надвинулось облако пыли. И хотя Мазепа ещё не различал, кто именно несётся в пыли, однако запричитал:

   — Трогай! Где Гусак? Взяли мою парсуну?

В пыли начали различаться конные гордиенковцы. Они указывали шведам дорогу.

Мазепа успел подумать, что сейчас и у Гордиенка, проклятого, тяжело на сердце, но сам уже не мог дожидаться короля — тому и в плену королевская честь и обращение, а с Мазепой...